Но случаются в жизни периоды, перед которыми и весь человеческий разум остается бессильным. Они намертво вгрызаются в сознание постыдной, гнетущей удушливостью и преследуют человека долгие годы, если не всю его жизнь… Сверкают в голове теми давними, но, кажется, еще вчерашними красками, улыбаются нестареющими лицами, говорят давно не слышанными голосами и даже пахнут запахами, которых не довелось чувствовать уже много лет. Они грызут совесть годами, десятилетиями, заставляя человека вновь и вновь возвращаться к событиям давно ушедшим, размышлять, взвешивать все вновь и вновь, корить себя и молчаливо проносить это через всю жизнь.
Был свой камень на душе и у Алексея. Тяжкий, неподъемный камень. И, волей-неволей противясь этому всем своим разумом, нет-нет да и возвращался он к событиям четырехлетней давности, когда не смог выстоять до конца, дал слабину, попросту струсил и предал человека, любил которого безумно. Предал свою Настасью.
Как сейчас, Речкин видел перед собой казенную матовую дверь с красной табличкой, зловеще блестящей золотистыми буквами «Начальник особого отдела». Полумрак объемного кабинета, наглухо затемненного плотными портьерами и освещенного одной лишь настольной лампой.
Алексей закрывал глаза и совершенно отчетливо видел перед собой каждую мелочь, каждый предмет на освещенном этой зеленой лампой столе. То волнение, временами переходящее в почти панический страх, что испытывал тогда Речкин, намертво вдавило все это в его память.
В углу массивного стола, выполненного из темного дерева и покрытого зеркальным толстым слоем лака, лежала стопка каких-то книг, обложки которых были обернуты серо-желтой чистой бумагой. Бумагу всегда экономили, и использование ее в таких непрактичных целях выглядело крайне вычурно и даже возмутительно. Но особист никогда не брал для таких целей газет, что часто делали другие. Мало ли что могло быть написано на этих страницах… Только чистая, неинформативная, не терпящая никаких текстов, а оттого совершенно безопасная бумага… У самой лампы стояли в ряд: чернильница, промокашка и не то бронзовая, не то латунная подставка под перьевую ручку. Сама ручка медленно вращалась в маленьких, сухих пальцах особиста. Еще две жиденькие стопки из серых картонных папок лежали по правую руку от хозяина помещения. В левом верхнем углу самой верхней папки той стопки, что лежала ближе к краю стола, зиял косо нарисованный карандашом красный крест. На верхней папке из соседней стопки – зеленый. В этих папках были личные дела курсантов, которые имели несчастье попасть в поле зрения особого отдела. Вскоре после этой встречи Алексей узнал, что означали кресты, поставленные особистом. Красный крест ставился на личном деле курсанта, который вскоре должен был быть арестован по злосчастной 58-й статье, зеленый – на тех папках, чьи хозяева оказались чисты перед законом, но по той или иной причине бывшие объектом пристального внимания со стороны органов.
Еще одно личное дело лежало непосредственно перед особистом. Обложки его Алексей не видел, так как папка была раскрыта. Но был уверен – это его, курсанта 2-й роты 3-го батальона Речкина, личное дело.
Пауза, которую выдержал особист, была не долгой, но очень томительной.
И как тогда – четыре года назад – вновь вздрогнул Алексей, вспоминая колючий взгляд из-под массивного выпученного лба с длинными, до самого затылка, залысинами и вопрос, который прозвучал неожиданно, точно гром среди ясного неба:
– Вы верите в Бога?
Никто и никогда не спрашивал у Речкина ничего подобного. Он – сын красного кавалериста, прошедшего Гражданскую войну, активист школьной партийной ячейки ВЛКСМ, а теперь один из лучших курсантов роты – даже в мыслях не мог допустить того, что подобный вопрос прозвучит в его адрес. И прозвучало это не от постороннего зеваки, а от начальника особого отдела училища!
– Нет… – преодолев удушающую хрипоту в горле, едва дыша, промолвил Алексей.
– А бабушка так же часто читала вам молитвы перед сном, как готовила овощные оладьи? – Перо застыло в руках особиста, и он, отвернув лицо в сторону открытого личного дела, добавил с любопытством: – Кстати, а бабушкина иконка, та, что вы раньше носили на груди, а теперь лежит у вас в кармане гимнастерки, не почернела? Серебро имеет такое свойство… Зубной порошок – отличный помощник в такой проблеме!
Алексея не застали врасплох… Его растоптали, уничтожили. Его словно забросали грудой камней, зажали в самый угол, вытащили из его души самое сокровенное. Речкин почувствовал себя преступником. Котел, в котором он столь внезапно оказался, начал закипать…
Вот так, коротко и ясно, особист с ходу дал понять Алексею, что знает про него все, даже то, что за давностью лет почти стерлось из памяти самого Речкина.
Алексей только научился ходить, когда отец, вернувшись по ранению с Германской войны, почти сразу же ушел на войну Гражданскую. Мать от рассвета и до глубокой ночи работала в поле. Потому Алексея нянчила бабушка. Она, покинувшая этот мир, когда Речкин пошел в первый класс, запомнилась ему своей глубокой душевной теплотой, нежностью омужичивших от тяжелой работы рук, вкрадчивым, немного хриплым голосом.
Она действительно читала ему молитвы перед сном. Речкин теперь даже не помнил ни слова из тех молитв, но в голове совершенно ясно сохранилась картина, как шевелятся изрезанные морщинами, сухие губы бабушки, как подрагивают ее закрытые веки и широкие ладони чуть касаются пальцами его руки.
А бабушкины овощные оладьи, которые она так искусно готовила в годы всеобщего страшного голода… О, эти неземные оладьи! Их вкус – это вкус всего раннего детства Алексея, он помнил его так, словно ел их вчера.
Маленькая серебряная иконка, подаренная некогда бабушкой, на которой был изображен Алексий Преподобный, была спрятана в казарме, в одном из писем от матери. Раньше Речкин постоянно носил ее на груди, потом действительно хранил в кармане гимнастерки, пока однажды она не выпала оттуда, когда он выполнял упражнение на перекладине. Для Алексея она не являлась церковной святыней, он не придавал ей никакого религиозного значения. Это был его талисман, оберег, который сопровождал его повсюду из самой глубины детских лет, а потому был крайне дорог Речкину.
Заваленный грудой довлеющих над ним недобрых мыслей, Алексей тогда и сам не заметил, как очутился напротив особиста, по другой край стола. Сидя на скрипучем стуле, напряженный каждой мышцей своего тела, он с волнением сжимал в руке ручку пера, которая скользила в его пальцах от пота. Перед Речкиным лежал еще чистый лист бумаги.
– Алексей Макарович, – не спеша, убаюкивающим тоном растягивая слова, говорил особист. Он поднялся со стула, подошел к окну и, отдернув одну из портьер в сторону, приоткрыл оконную раму. – Посидите, подумайте, вспомните все… Орешенский Владимир Константинович, отец вашей невесты Настасьи Владимировны… Давно ли знакомы с ним, что о нем знаете, что видели, что слышали, когда бывали в его доме? Пишите все, без стеснений!
Яркий солнечный свет, пробиваясь в кабинет сквозь щель между срезом портьеры и краем оконного проема, бил точно в лицо Речкину, и он, щурясь, едва мог разглядеть темный, расплывчатый силуэт начальника особого отдела.
