Взгляни туда, в разрыв случайный облаков…
Гляжу. Вот оно. Я его чувствую. Это настойчивое душевное напряжение, которое приходит вместе с появлением ястреба в моей жизни, мое давнишнее желание обладать ястребиным зрением. Жить спокойно и одиноко, смотреть на мир с высоты, оставаться там, быть наблюдателем – неуязвимым, отстраненным, абсолютным. Мои глаза влажнеют. «Моя мечта исполнилась, – думаю я. – Но, похоже, спокойствия мне не дождаться».
На ту войну пришлось папино детство. Первые четыре года жизни он вместе с семьей следил за бомбардировщиками, летящими боевым строем: ночью их освещали огни прожекторов, а днем за ними тянулся вьющийся рваный шлейф конденсационного следа. Что он чувствовал, когда видел проплывающие над головой маленькие кресты? Ты понимаешь, что кто-то хочет тебя убить. А кто-то тебя защищает. И это знание, по терминологии того времени, имело повышенную «валентность опасности». Твоя жизнь зависела от этих маленьких мигрирующих аппаратов. Как и все твои друзья, ты мастеришь модели самолетов, тратишь карманные деньги на журнал «Воздушный наблюдатель»[20]. Запоминаешь расположение двигателей, изучаешь очертания хвоста, форму самолета, звук двигателя, фюзеляж. Отец не на шутку увлекся. Подсчеты, идентификация, классификация и детальная регистрация проделывались им с присущей ребенку жаждой все познать и освоить. Став старше, он отправлялся на велосипеде на отдаленные аэродромы с бутылкой лимонада «Тайзер», простеньким фотоаппаратом «Брауни», блокнотом и карандашом. Фарнборо, Нортхолт, Блэкбуш. Маленький мальчик ждал часами, стоя за ограждением и глядя сквозь проволоку.
«Наверное, страсть к наблюдению я унаследовала от папы», – неторопливо размышляла я. С папиной привычкой вглядываться в небо при малейшем шуме самолетного двигателя и рассматривать в бинокль самые далекие конденсационные следы самолета, думаю, было неизбежно, что я еще совсем маленькой девочкой захочу ему подражать, поняв, что смотреть на тех, кто умеет летать, – это способ увидеть мир. Только в моем случае речь шла не о самолетах, а о птицах.
Теперь я поняла, что мы смотрели на одно и то же или по крайней мере на вещи, которые, по замыслу истории, должны быть сходными. На заре военной авиации хищные птицы воспринимались как военные самолеты из плоти и крови: существа с идеальной аэродинамикой и способностью уничтожать. Ястребы летают, охотятся и убивают. Самолеты делают то же самое. Это сходство было подхвачено военной пропагандой, изображавшей воздушные бои чем-то естественным, подобным соколиной охоте. Средневековый романтический ореол тоже сыграл свою роль, и вскоре ястребы и самолеты тесно переплелись в представлениях о войне и о национальной обороне. Удивительный тому пример – фильм «Кентерберийские рассказы» Пауэлла и Прессбергера, вышедший на экраны в 1944 году. В начальных его сценах группа чосеровских паломников пересекает известковые холмы по дороге в Кентербери. Рыцарь снимает с сокола клобучок и пускает птицу в полет. Камера поначалу следит за порхающим соколом – потом происходит быстрая смена кадра – и силуэт сокола превращается пикирующий «Спитфайр». Нам снова показывают лицо рыцаря. Это тот же человек, только теперь на нем военная каска и он смотрит вверх, на «Спитфайр». Цепочка таких кадров призвана поддержать миф о том, что с течением веков сущность британского народа не изменилась, и одновременно продемонстрировать, как убедительно ловчая птица может свести воедино романтическое Средневековье и жестокие технологии современной войны.
Сидя в траве и слушая отдаленный рокот двигателей под туманным октябрьским небом, я думала об отце: как в моем сне он стоял на развалинах после бомбежки. Стоял и ждал, точно так же, как когда-то, когда был мальчиком. Он был терпелив – и самолеты прилетели. Я вспомнила одну историю, рассказанную им нам однажды в субботу нам за завтраком. Хорошую историю. В каком-то смысле папу можно было даже назвать героем. Я почувствовала, как на меня нахлынуло чувство благодарности. Несколько недель я волновалась: все никак не могла придумать, что буду говорить в своей речи, посвященной памяти отца, но теперь знала, что исходить надо из этой истории. «Спасибо, папа», – прошептала я.
В небольшой серой тетрадке Уайта со змеей на обложке описываются ночные кошмары. Но и аэропланы тоже. Они надвигаются на него – «серебристо-золотые сквозь голубую дымку», он ныряет под воду, ищет погреб, чтобы укрыться, но они всегда его находят, всегда знают, где он. Они сбрасывают фугасы и рассеивают отравляющие газы, опускаются ниже, чтобы его уничтожить. Это кошмары мальчика, который рос, брошенный на милость жестоких властолюбцев: отца, учителей, старшеклассников, а теперь еще диктаторов, втягивающих мир в войну. В книге «В Англии мои кости» Уайт объясняет, что научился летать, потому что боялся самолетов. Быть может, дело было не только в боязни упасть; быть может, его уроки управления самолетом были попыткой обуздать страх преследования, научившись смотреть на мир глазами пилота. И точно так же, как Уайт боролся с боязнью летать на самолете, он боролся с Тетом. Потому что Тет был темным, аморальным детищем древних германских лесов. Убийцей. В нем жила сила диктатора. Он существовал по законам Гитлера и Муссолини, был живым воплощением жестокости и абсурдности фашизма. «Он был хеттом, – позже писал Уайт, – поклонявшимся Молоху. Приносил жертвы, грабил города, предавал мечу дев и детей». Только сейчас мне стало понятно, что «Ястреба-тетеревятника» можно читать по-другому: как книгу о войне. Это понял Зигфрид Сассун[21], почувствовавший, какая битва разворачивалась на ее страницах. Когда книга вышла, Уайт послал экземпляр Сассуну, но тот признался, что не смог ее прочесть. Начал, но отложил. «Теперь я избегаю всего ужасного, – объяснил он, – а то, что я прочел, было мучительным».
Политические взгляды Уайта складывались на редкость хаотично. Он ненавидел капитализм и, хотя в школе Стоу заигрывал с коммунизмом, положительно оценивая его революционный пыл, впоследствии стал его опасаться, так как, случись революция, ему пришлось бы лишиться своей индивидуальности, а это все, что у него было. Уайт задумался, не стать ли ему фашистом. Колебался. Он терпеть не мог национализм, но уж точно не верил, что все люди равны. Гитлер ему не нравился. Но и Британское правительство тоже не нравилось. Ему было присуще детское представление об апокалиптическом искуплении: он полагал, что война, если начнется, принесет с собой разрушение, смерть и гибель цивилизации. Но такая война нужна, коль скоро мы воспрянем из руин умудренными.
