– Это Костина шапка, – тут же сказала Марья Петровна. – Дачника питерского. Убили Костю, сволочи, и шапку спёрли.
– Может, не убили. Может, он эту шапку сам обменял на что-нибудь.
– На что? На свою жизнь?
– Они ещё не начали убивать всерьёз, – сказал полковник. – Мне вот интересно, что будет, когда начнут.
Людям кажется, что всё понарошку. Что вот есть они с их огромными трудностями и богатым внутренним миром – а весь остальной мир как будто нарисованный. И трудности там нетрудные, и внутренности ненастоящие.
– Кто они такие?
– Чёрт их знает. Фрилансеры. С обычной для фрилансеров нуждой в деньгах.
Подошёл Казаров и подтвердил это предположение.
– Они хотят выкуп.
– А «тяжёлых» они сюда не хотят?
– Не знаю, о чём ты, но Парамонов сменял Михаила Ивановича на брата их вожака и теперь продаёт. Наверное, решил, что на самом Михаиле Ивановиче денег не поднять.
– …Быстро вы включились в новое капиталистическое мышление.
– Это не капиталистическое мышление. Это деревня. Платить будешь?
– Буду, буду. Я всем заплачу. Не дави слезу, Марья Петровна. Сказал же, разрулим.
«Так ты будешь платить или разруливать?» – подумал Саша. В голове его отдалённо, застенчиво шелестело – словно уже отсчитывали купюры быс т рые руки.
Ночью горел Сашкин хутор. Ночью фельдшерский пункт в Трофимках выдержал осаду. Необъяснимый разгром случился ночью в самозваной комендатуре Парамонова – и ещё один начинающий царёк, вернувшись с добычей, но на пепелище, зарёкся искать счастья на путях вымогательства и разбоя.
Утром за завтраком в Лютихе почти от всех пахло гарью, и невозможно было сказать, кто поджигал, а кто тушил, и невозможно было определить, знают ли они сами, что в точности делали. (Хотя уверены, что не делали ничего плохого.) В них было спокойствие совести, уверенность, с какой садятся за стол после рабочего дня трактористы, врачи, представители полезных и мирных профессий. Здесь же за столом обнаружился дедушка Марьи Петровны, и дедушка был разъярён и не сломлен. (Этим отважным старикам недолго осталось, подумал Саша, и будут ли старики, которые придут им на смену, такими же? Каким стариком будет он сам?)
– А где Расправа?
– Баню топит. Пойдём, подышим воздухом.
Саша потащился за полковником Татевым. Они дошли до бани, из всех щелей которой шёл дымок, и уселись на старом бревне, бывшей границе бывшего огорода.
– Чего куксишься?
– Думаю о связи литературы и жизни, – честно сказал доцент Энгельгардт.
– Есть связь?
– Вот и Марья Петровна думает, что нет. Ладно, я не так выразился. Я имею в виду связи между людьми. Родственные связи. Дружеские связи. Связи случайных знакомств. И всё это обязательно каким-то боком касается литературы.
Саша сказал «связь литературы и жизни», но думал и чувствовал – «связь литературы с жизнью спецслужб и заговорщиков», и примеры, которые он привёл, говорили именно о такой связи. Известный провокатор Дегаев – по матери внук Николая Полевого. Жандармский полковник Судейкин, который с Дегаевым работал, – отец художника Сергея Судейкина, того самого, подарившего М. Кузмину картонный кукольный домик. Разработка плана убийства Судейкина и совещания проходили на квартире библиографа и литературоведа С. А. Венгерова.
– Какая у тебя интересная специальность. И много ты такого знаешь?
– Немного. Была бы интересная, если бы её не поганили такие, как я. Рассказать, как убивали Судейкина?
Убивать полковника пришли втроём; Дегаев выстрелил ему в спину, а Стародворский добивал ломом. Лом в руках рослого Стародворского задевал низкие потолки, Судейкин поднимался, убегал и отползал; можно представить, сколько было крови. Третий участник акта, Конашевич, впоследствии сошёл с ума. Стародворский через двадцать лет вышел из Шлиссельбургской крепости и выразил желание сотрудничать с Департаментом полиции, на чём его и поймал в разгар пропагандистского – в пользу и на деньги революции – турне по Европе неукротимый Бурцев. Созванный третейский суд под председательством Мартова постановил, что улик для доказательства виновности Стародворско-го недостаточно. (Улики были предоставлены после Февральской революции.)
– Что он там делает в этих развалинах? Проще в ведре воды нагреть.
– Я могу вымыться и холодной.
– Я могу вообще не мыться. А что там с этим художником, сыном, было дальше?
– Ничего особенного. Он в семнадцатом эмигрировал, потом оказался в Нью-Йорке…Знаешь, я что подумал? Дегаев ведь тоже оказался в Америке – математиком там стал, профессором. Сергей Судейкин вполне мог пересечься с потомками Сергея Дегаева.
«Мой друг уехал без прощанья,
Оставив мне картонный домик.
Милый подарок, ты – намёк или предсказанье?
Мой друг – бездушный насмешник или нежный комик?»
– …А полковника Судейкина звали Георгий Порфирьевич. Забавно, да?
– Почему забавно?
– Ну, потому что можно вообразить, что он сын Порфирия Петровича.
– …
– Извини, Олег. Это персонаж из «Преступления и наказания». Ещё раз извини, но я всегда думал, что уж Порфирия Петровича вы, в органах, должны знать. Даже, я бы сказал, им восхищаться. Как иконой стиля.
– Икона стиля, говоришь? Для нас, парней из органов? Надо будет почитать.
«Черт тебя знает. А если ты не шутишь?»
– Да, я люблю незатейливо пошутить. Расправа! Ещё не угорел?
– …Теперь здесь уляжется?
– Какое тебе дело, уляжется здесь или нет? Какое мне до этого дело?
«Ты давал присягу».
– Ты вернулся.
– Не получилось уехать. Расправа! Знаешь, о чём я подумал?
– Уймись, клоун.
– Олег, ну в самом деле…
Продолжение фразы Саша мудро проглотил. Он мог бы, конечно, сказать: «ты офицер», а мог бы – «тебе их что, совсем не жалко?». Потом он вспомнил, как один из анархистов на хуторе сказал: «Считаю виною бед в деревне не советскую власть, а узурпировавших её коммунистов», а Леонид тогда ответил: «Мужик – вот главная вина бед в деревне».
– …Ты бы представил, каково людям под пытками.
– Зачем представлять? Я знаю.
После ужасов деревни Филькин показался Саше сияющим столпом цивилизации – столпом и оплотом. С горячей благодарностью он смотрел на асфальт, каменные дома, киоски с цветами или газетами, сапоги на шпильках, инфантильных юношей в бушлатиках. Витрины парадной, нарядной центральной улицы отразили его потрёпанных товарищей. Вот он сам – усталый и во всех смыслах испачкавшийся. Мы так сблизились, подумал Саша, а говорить об этом или о том, что было, совсем не хочется.
