– Дура ты, Анжела, если считаешь, что только Воронцов способен обеспечить вечное присутствие подле тебя Пашки! – буркнул Борис Иванович.
– Я так не считаю, а просто страхуюсь. Каждый имеет право защищать свою любовь!
– Но не за чужой же счет! – скривился Шаманаев.
– Между прочим, мы с Надей говорили на предмет Воронцова, и она сама сказала, что с ним больше никогда и ничего! Правда ведь, Надя? Ну, скажи ему!
– Она говорит правду, Алексей Ильич, – ответила я, наконец нормальным образом разомкнув рот. – Я сама во всем виновата. Анжела тут совершенно ни при чем!
– Вот видите! – тут же вставила Анжелка.
– В общем, так! – вступил в разговор до сих пор молчавший Дроздецкий. – Хватит вам всем нести чушь! И тебе, Анжела, в первую очередь! Я – серьезный человек, и если сказал, что люблю тебя, – значит, так оно и есть. И нечего тут интриговать. Дарья Александровна тебе ни в какой степени не страшна. У нас же с тобой свадьба скоро!
Если бы вы видели, с какой скоростью Анжелка подлетела к своему Павлику и уткнулась лицом с размазанной косметикой ему в грудь…
– А сеть я исправлю, вот увидите, – продолжил Дроздецкий. – Я эти Дашкины штуки как свои пять пальцев знаю.
– И сколько тебе дней понадобится? – тут же утратил ко мне интерес Шаманаев.
– Ну… не знаю… надо смотреть, – буркнул Пашка и с висящей на нем Анжелкой подошел к моему компьютеру.
Я освободила место для взбудораженных сотрудников, выпила наконец стакан шаманаевских «Ессентуков № 17», не спрашивая разрешения босса, собрала свои манатки и с трудом выползла из подвала на белый свет. Никто меня не задержал, потому что никому в данный момент не было до меня дела. Оно и понятно – благополучие этого самого подвала опять висело на волоске.
Я потопталась на улице возле спуска во владения Шаманаева, пока глаза не привыкли к нормальному дневному свету, послала мысленный привет Елошвили и подумала о том, что тоже с радостью куда-нибудь уехала бы. Только мне некуда. Хотя…
Быстрым шагом я двинулась в сторону остановки маршруток, с трудом отыскала подходящий мне номер и поехала к Московскому вокзалу. Мы с Горынычем, когда ехали к его деду, проезжали Малую Вишеру, значит, надо брать билет до этой станции. В электричке я нервничала и томилась: правильно ли я делаю? Чем может помочь мне поездка на Мсту? Ну, явлюсь я к Ивану Игнатьевичу и что скажу? Могу, конечно, сказать, что люблю его внука. Люблю и готова отказаться от всего, что было со мной раньше, и жить в его домике в качестве прислуги или кухарки в ожидании приезда Егора. Я почему-то была уверена, что он никогда не привезет к деду Дашку. Он обязательно приедет один, а тут вдруг я… Глупость, конечно… Но электричка везла и везла меня к Малой Вишере, и мне оставалось только глупо мечтать.
На вокзале Вишеры мне пришлось прилично побегать, пока я не узнала, что через полтора часа в сторону Капелек будет пущен какой-то «подкидыш». В ожидании этого «подкидыша» толпа людей с огромными сумками, рюкзаками и ручными тележками заполонила весь перрон, куда его должны были подать. Мне казалось, что все мы на войне и ждем поезда, чтобы ехать в эвакуацию. Люди набрали с собой вещей столько, сколько могли унести, а у меня с собой и не было ничего, кроме случайного полтинника в кармане. Вся моя прошлая жизнь осталась в Питере и не имела больше никакого значения. Все разрушено. Счастье или впереди, или его для меня больше не будет нигде и никогда. И это несмотря на то, что у меня есть Димка! И не где-то, не пойми где, а в самой Москве. Как я теперь понимала Ирму Елошвили! Как понимала!
Подали «подкидыша». Им оказалась короткая, всего в четыре вагона электричка. Люди бросились на штурм. Я никогда не смогла бы в нее втиснуться, если бы толпа не понесла меня сама и не запихнула в вагон, сунув носом прямо в отвратительно воняющий рыбой чей-то рюкзак. Сзади меня подпирала тетка с двумя корзинками и умоляла податься вперед еще хоть чуток. Я никуда больше двигаться не могла, но тетка все равно влезла, и двери электрички тут же закрылись, отрезав добрую половину страждущей толпы.
– Повезло, – сказала мне в спину тетка. – Следующий через два часа.
Мне опять показалось, что мы на войне. Сейчас эта «теплушка» тронется, а потом завоют летящие вслед за ней «мессершмиты». Уцелею ли я? Уцелеет ли моя любовь?
Вместо «мессершмитов» где-то в конце вагона завыла собака, и, как люди ни пытались ее утихомирить, выла она до самых Капелек. Вместе с теткой с корзинками мы вывалились из вагона практически на берег Мсты.
– Вы случайно не знаете, в какой стороне живет Воронцов Иван Игнатьевич? – спросила я тетку, которая связывала ручки корзинок платком, чтобы легче было их нести, перекинув через плечо.
– Это который же Воронцов? У которого громадная серая псина?
– Да-да, – закивала я головой. – Пса Туманом зовут… ну… потому что он не просто серый… Он голубоватый такой…
– Ага! Нашли себе Тумана! – почему-то вдруг вызверилась тетка. – Это не Туман, а настоящий Джек-потрошитель. Представляешь, за это лето загрыз у меня трех кур, будто лиса или волчара какой. И, главное, не голодный ведь! Он их деду своему в качестве трофея приволок и на крылечко сложил. Подарочек, мол.
– А Иван Игнатьич что? – еле сдержала улыбку я.
– Знамо дело что – выпорол. Так этот зверь теперь меня все время облаивает, будто я виновата!
Тетка наконец устроила у себя на плече корзинки, и я заискивающе спросила:
– Так, может, вы мне покажете, как до него добраться?
– Добраться до него, милая, не так-то просто, хотя мы с ним и соседи. Вишь, на том берегу живем! – И она простерла могучую руку над рекой.
– Так ведь, наверное, где-то должен быть мост? – предположила я.
– Должен. Только его нет. Вернее, есть, но далеко.
– И как же вы…
– Бо-о-о-орька!!! – неожиданно громко, почти как Шаманаев, гаркнула тетка. – Ты здесь аль нет?
– Само собой здесь! Где ж мне еще быть? – снизу, от воды, отозвался тонкий мальчишеский голосок.
– Айда за мной, – бросила мне тетка и, чертыхаясь, начала спускаться вниз по довольно-таки крутому берегу.
Я спускалась за ней, испытывая чувство стыда за то, что на горбу бедной тетки две тяжеленные корзинки, а я прыгаю налегке.
– Может, вам помочь? – жалко проблеяла я.
– Да куда тебе! – презрительно бросила через плечо тетка. – Сама смотри не сверзнись! Темновато уже.
На Мсту действительно уже опускался густой серовато-синий сумрак. От воды тянуло холодной злой сыростью поздней осени. У берега качалась небольшая лодчонка, в которой горбился мальчишка лет десяти. Эдакий несовершеннолетний Харон.
– Че так долго? – сердито и очень солидно спросил он.
– Скажи спасибо, что вот женщина подвинулась, – тетка локтем руки, придерживающей корзинки, показала на меня, – и я в «подкидыш» влезла, а так бы тебе тут еще часа два пришлось куковать. Дай-ка женщине руку!
