Три часа ночи.
У меня все болит. Спина разламывается, ноги сводит, затылок тянет. И холод — от него не только онемело тело и мускулы, теперь он просачивается в кости. Куцый флисовый плед, который я набросил поверх спального мешка, не смог согреть меня суровой ночью в горах.
Мне надо было тронуться в путь вчера в четыре утра, чтобы перехватить ее на берегу озера. Тогда я встретил бы ее на причале и, может быть, мы уже были бы на дороге в Эльзас. Но я нежился рядом с сестренкой, в тепле. Я не мог покинуть ее среди ночи, раз уж мы заснули вместе. Так получилось. Это повелось еще с детства. У нее никого не было, кроме меня, когда она плакала ночью. На Великом Севере никому и в голову не придет отойти от огня, когда волки воют в ночи. Я был ее костром.
Но слезами горю не поможешь. Что сделано, то сделано…
Вот только неплохо бы мне еще соснуть, набраться сил — они мне скоро понадобятся. Но про это «скоро» я ничего не знаю. Если они спустятся, будет уже здорово. Должны же быть у Бабетты профессиональные обязательства, я так думаю. А если они не вернутся? Что мне тогда делать? Отправиться на поиски? В каком направлении?
Они должны вернуться.
И все же я счастлив, что я здесь. Александр поступил бы точно так же. Но почему он поедом себя ест? Ведь он сделал все, что мог. Можно ли на самом деле спасти человека от него самого? А иначе что я здесь делаю?
Что? Кто-нибудь может мне объяснить, что я здесь делаю, глубокой ночью, свернувшись в три погибели на заднем сиденье промерзшей машины перед гаражом девицы, которую я в глаза не видел, в ожидании, пока та вернется с женщиной, с которой я едва знаком?
Но эта женщина, с которой я едва знаком, спасла мне жизнь.
Она просто спасла мне жизнь.
Только и всего.
Поэтому я здесь.
А еще я ее люблю.
Вот так.
Укус материнства
Вчера я так задержалась на спуске, засмотревшись на Женевское озеро и закат солнца, что Бабетта была уже на месте, когда я до него добралась. Вечер сменился глубокой ночью. Кое-что перед собой мы разглядеть еще могли, хотя ни один источник света не попадал в поле нашего зрения, но это было ненадолго. Бабетта распаковала палатку и она сама собой раскрылась. В молодые годы нам приходилось вбивать колышки. С возрастом начинаешь ценить комфорт. Воздух был ледяным и влажным. Мы быстренько закинули все снаряжение внутрь и забрались сами, вернувшись на двадцать лет назад. Я вспомнила то тепло кокона, который мы, подростки, сооружали вокруг себя всякий раз, когда без всякого страха отправлялись на ночевку в горы. А ведь риск был. Две девчонки, затерянные бог знает где. Но Бабетта никогда не боялась. Поэтому не боялась и я.
В ее вещах царил все тот же неописуемый кавардак, хотя она всегда умудрялась находить нужный предмет, и так же воняли ее грубые башмаки, снятые и пристроенные в углу палатки. Но мне было плевать. Это был еще один мой собственный вкус мадленки. Только у меня мадленки особенные. Бабетта надула два небольших матраса, и мы улеглись лицом друг к другу. Ее голова оказалась в углу палатки, и рассеянный свет маленькой лампочки позволял только угадывать форму ее лица, отражаясь разве что в глазах. Но я видела, что она улыбается. Улыбка, исполненная сожалений. Моя была полна будущим. Тем будущим, где меня ждали только встречи без расставаний.
— Тебе надо поспать, ты вообще не должна была лезть сюда. Если тебе станет плохо, я этого себе не прощу.
— Не волнуйся, у меня свой ангел-хранитель!
Она взяла мою руку и крепко ее пожала. Так мы говорили друг другу «я люблю тебя». Несколько долгих секунд нежности, просто чтобы сказать…
Потом она немного отстранилась и задала неизбежный вопрос:
— Почему ты довела до такого, Джульетта? Почему не ушла?
— Он угрожал, и мне было страшно.
— А почему не ушла еще до этого?
— Потому что до этого он был таким милым…
— Но когда ты почувствовала, что он меняется?
— Я боялась остаться одна.
— Лучше быть одному, чем в дурной компании.
— Мне была невыносима мысль, что я останусь одна…
— Но когда он стал жестоким?
— Когда он стал жестоким, было уже поздно…
— Никогда не бывает поздно.
— Знаю… хотя нет, в том-то и дело, что я не знаю. Может, из-за ребенка.
— Почему тебе так хотелось ребенка?
— А тебе разве не хочется?
— Я иногда об этом думаю, но не могу сказать, что мне по жизни без него не обойтись. Почему же ты…
— Для меня это жизненно важно.
— И поэтому ты забыла жить. Тот тип изолировал тебя от всего мира, а ты этого даже не осознала и посмотри, куда это тебя завело. Он бил тебя?
— …
— Ты не смеешь сказать мне?
— Ты разозлишься.
— Да нет же!
— Он изнасиловал меня перед тем несчастным случаем. Думаю, это из-за него я потеряла ребенка.
— Вот сволочь! Ты подашь жалобу?
— Я ушла, это уже хорошо. У меня нет сил бороться с ним. Не сейчас, во всяком случае. Пока что мне нужно почувствовать себя снова живой, просто чтобы не умереть.
— Понимаю. Но он должен заплатить.
— Посмотрим. А сейчас мне нужно одно: обними меня и скажи, что все это закончилось…
Что она немедленно и сделала, не сказав больше ни слова. Ее жестов хватило, чтобы убедить меня, что все позади. Что я в безопасности. И мне было куда менее страшно наедине с Бабеттой, в палатке, стоящей во тьме в самом сердце пустынных гор, чем под одной крышей с Лораном, в прекрасной квартире под видеонаблюдением. Потому что опасность исходила изнутри.
