Я съела только середину своего сэндвича. Эта моя привычка ужасно раздражала Лишу, которая на этот раз сказала, что я ем, как белка, и бросила оставшуюся от моего сэндвича корку воробьям. Через некоторое время мы перестали надеяться на то, что МакБрайды появятся и откроют нам дверь, чтобы мы могли взять седла.
Лиша нашла два висевших на гвозде хакамора[49], мы сели на лошадей и поскакали по дороге, которая шла то вверх, то вниз и заканчивалась спуском, на котором ты чувствовал себя почти как на американских горках. Лошади были в пене, и мы провели их восемь кругов по загону. Оставшееся время мы коротали в поле за конюшней в поисках змей. Когда машина МакБрайдов подъехала к конюшне, мы поймали в ведро трех ужей.
Мистер МакБрайд поздоровался с нами и спросил, знаем ли мы, какой сегодня день. Потом из машины вышла Полли, в руках которой был новорожденный ребенок, лицо которого напомнило мне Уинстона Черчилля.
«Какое грустное лицо, – подумала я. – Эта девочка будет жить с ним всю жизнь».
Полли спросила нас, поздравили ли мы нашего папу с Днем отца?
Я застыдилась и замолчала, но Лиша тут же ответила, что мы его поздравили – отправили ему открытку и прислали несколько рисунков, набор блесны для спиннинга и катушку лески. Мистер МакБрайд погладил ее плечо и ушел в свой офис. Из машины выскочили его дети, которых я ненавидела уже за то, что у них есть отец. Мне хотелось, чтобы рядом появился мой высокий папа, в прохладной тени которого я могла бы постоять.
Я вспомнила то утро, когда он вынул меня из своего вещевого мешка, и как я смотрела на увозящий его пикап. Во мне возникла уверенность в том, что если отец не вернется, я умру. Я не стала называть Гектора отцом, хотя он меня об этом просил. («Черта с два, скорее в аду снег пойдет», – так ответила я на его просьбу.) Но я не писала отцу письма каждый день, как обещала. В первые пару недель после его отъезда я написала ему пять или шесть писем, но в ответ получила лишь одну открытку с изображением нефтяного танкера, на которой отец написал шутку о том, какой он богатый. В конце была подпись: «С любовью от лучшего из пап», и от этой фразы я прослезилась, словно ко мне стояла очередь людей, которые мечтали быть моими папами.
Был еще один неприятный момент: я не была уверена в том, что отец знает о Гекторе. Мне становилось все сложнее писать ему так, чтобы не упоминать о существовании нового мужа матери. У меня хватило здравого смысла не писать отцу о кривоногом Рэе, сидящем на голой маминой спине. Мне надо было не упоминать и о Гекторе, поэтому радостные письма отцу как-то не писались. Я долгие часы проводила в читальном зале Церкви христианской науки, грызя свой желтый карандаш. Причем проводила зачастую безрезультатно, потому что не могла написать там ни строчки.
Рано утром в День отца мы с Лишей пошли к телефону-автомату около заправки «Эссо». Мы открыли дверь будки, и нас обдал порыв горячего воздуха. На полу будки валялись мертвые осы и мотыльки, но Лиша спокойно прошла вперед, сняла телефонную трубку и бросила в щель монету в десять центов. Сестра попросила оператора совершить телефонный разговор, оплачиваемый абонентом, которому звонят, на номер 2–2800 в Вудланде. Мы долго слушали длинные гудки, а потом нас разъединили. Затем оператор компании «Галф Ойл» отказывалась соединить нас с папиным подразделением так, чтобы компания оплатила наш звонок. Лиша дрожащим голосом сказала оператору, что у нас чрезвычайные обстоятельства, но нам все равно отказали. Лиша назвала оператора бесчувственной сукой и бросила трубку так, что та разбила стекло в будке.
Сестра заплакала. Она осела на пол телефонной будки так, будто внутри ее что-то сломалось, и даже не взяла неиспользованные десять центов.
В тот день мы сделали две открытки на синей бумаге. На своей открытке я написала «Папа» и обклеила буквы блестками. Потом решила дополнить рисунок полосками, как на американском флаге, и серебряными звездами, которые получились скучного серого цвета. Я смотрела на то, что нарисовала, и мне самой становилось тошно. В голове может сложиться набросок самого невероятно красивого рисунка, но в конечном счете получается полная ерунда.
Мать положила наши открытки на каминную полку, чтобы они просохли. Гектор не отходил от наших открыток, словно это какой-то гребаный Грааль. У него было побитое выражение лица, что, как я потом поняла, являлось результатом не столько алкоголизма, сколько его сильной близорукости. Он мямлил о том, что хотел бы получить такие открытки на День отца, на что Лиша сказала: «И не мечтай». Мне даже захотелось его обнять – так ее слова его обидели. Я быстро обняла его за талию в скользкой нейлоновой рубашке.
На следующее утро мать поехала на почту, чтобы купить марки для наших открыток. Она не любила водить машину в похмелье, но силой воли заставила себя это сделать. С собой она взяла бумажный стакан с «кровавой Мэри».
Сидя в машине около здания почты, мать трясущимися руками долго искала свой бумажник, а потом передала свою сумочку Лише и попросила найти его. Алкоголь сильно повлиял на мамину внешность. Она покрасила волосы в платиновый цвет, днем на улице ходила в темных очках. От сочетания черных очков и светлых волос почему-то казалось, что кожа на ее лице желтая. Вокруг шеи и прически мама повязала шарфик, от которого казалось, что у нее на голове развязавшаяся повязка. Ее большие ладони постоянно дрожали.
Сидя в машине, я пыталась найти слова, чтобы с ней заговорить, но как только я придумывала фразу, тут же представляла себе, с каким недовольством и презрением мама на нее отреагирует. Она говорила, что у нее совсем не осталось терпения. Я сидела и смотрела, как она в свой стаканчик с «кровавой Мэри» обильно сыплет соль из солонки.
Мамины крашеные волосы напомнили мне фотографию в некрологе Джейн Мэнсфилд, которой оторвало голову в автомобильной катастрофе. Я часто представляла себе всякие ужастики, поэтому мне было легко представить, как голова Джейн Мэнсфилд в очках-кошках со стразами летит по воздуху, как футбольный мяч. Эта картинка исчезла, как только из почтового отделения вернулась Лиша с маминой сумочкой.
Через неделю после того, как мы отправили свои поздравления отцу, мы стали наведываться на почту, чтобы узнать, не прислал ли он нам ответ. Ключ от нашего ящика висел у мамы на цепочке на шее. Она открывала дверцу почтового ящика, но отец не отвечал нам. Ящик был пуст, как маленький гробик.
В то время большинство разведенных мужчин оставляли детей бывшим женам и больше не волновались о том, что с ними происходит. О детях забывали, как о ненужных щенятах, которых в старом мешке выбрасывали в окно «Форда», несущегося по Орандж-Бридж.
Мне казалось, что отец не сможет меня забыть. Мы играли с ним в бильярд, вместе ходили на рыбалку. Он говорил мне, что никогда меня не бросит и будет мне верен. Я скучала по нему и вспоминала слова, которые он мне говорил: «Я не очень богатый человек, дорогая, но я все еще хожу по этой земле. И пока я хожу по ней, клянусь Богом, если кто тебя пальцем тронет, я найду и дойду до этого человека. Я тебе это гарантирую».
