Камера дежурной части вооруженной охраны комбината представляла собой мрачную квадратную комнату. Под давным-давно не беленым потолком смутно мерцала электрическая лампочка, но электрического света не было. Свет блекло проникал в камеру из узкого, забранного снизу деревянного козырька, на улице быстро темнело, однако Эльза успела осмотреть новое свое прибежище — стены с черными водяными разводьями, деревянная койка на день была поднята к стене и замкнута на висячий замок. В углу светлело ведро без крышки — параша. На каменном полу, по углам проступала изморозь. Эльза дрожала не столько от холода, сколько от нервного перенапряжения. Скорчившись, она устроилась на каменных ступенях. Некоторое время сидела в оцепенении, потом девушку вдруг стали душить слезы. Попыталась успокоиться, взять себя в руки, осмыслить, что с ней произошло. «За какие провинности забрали ее вохровцы и посадили в мрачную камеру? Возможно, арестовали из-за отца? Или из-за матери? Пожалуй, скорей всего взяли за то, что незаконно пользовалась «гвардейскими» обедами. А вдруг прознали про ее ночные видения? Словом, как любила говорить бабушка Луиза, было бы желание, а вину найти можно. Мне всего 16 лет, и я не сделала ничего плохого. И вдруг новая догадка ошеломила Эльзу. Во время видения она стала невольной свидетельницей расстрела отца. Теперь, наверное, пришла и ее очередь. НКВД всегда вырубает «врагов» под корень».
Прислонясь спиной к холодной стене, Эльза стала размышлять о том, какая черная кошка пробежала между их трудолюбивой и смирной семьей и советским правительством. Жили в миру с соседями, пакостей родной стране не творили. Наверное, единственной виной Эренрайхов было то, что они уродились в России немцами. Да, гонения на них начались не сегодня. Она была совсем маленькой, когда в районе начались аресты «врагов народа». Их арестовывали повсюду: на скотном дворе, в сельсовете, в механической мастерской, на пекарне и в магазине. Вечерами, Эльза хорошо помнила это, отец и мать, плотно прикрыв ставни, шептались и жалели пострадавших. Да, творилась недоступная их уму дикость. Соседи — добрые приятели, умелые пахари и сеятели, любители поиграть на губной гармошке, выпить кружку-другую пива, и вдруг… Оказывается, все они, тайно сговорясь, готовили убийство самого товарища Сталина. Зачем он им был нужен? С какой стати нужно убивать вождя? Этого ни отец, ни мать уразуметь не могли.
«С отцом уже разделались, — ужасающе — спокойно подумала Эльза, — теперь уж точно настала моя очередь». Она отчетливо представляла ночное видение: кирпичная тюрьма-лабиринт, камера без окон, ее любимый фатер, беззвучно кривя окровавленный рот, сползает на каменный пол камеры. Дурнота подступила к горлу. Эльзе показалось, что, стуча сапогами, идут к ее камере палачи. Она вскочила, ударилась головой о какой-то крюк, принялась изо всех сил стучать кованую дверь руками и ногами. Но все вокруг было зловеще-тихо.
Выбившись из сил, Эльза опустилась на корточки, дрожа, как в лихорадке, закрыла глаза, моля небо быстрей прислать на землю ночь — верную избавительницу. Сегодня особенно тягостно было дожидаться темноты. И еще Эльза слезно принялась молить Бога, чтобы он не возвращал больше ее душу в бренное тело. Земная жизнь для нее закончилась окончательно и бесповоротно. Никогда больше не сможет она поцеловать Бориса, обнять мать, увидеть родину.
«Какой чудный и в то же время необыкновенный дар выпал на мою долю, — по-взрослому рассуждала Эльза. — Здесь, в мрачной камере, осознав всю глубину падения, она продолжала все еще надеяться на избавление. Жизнь, словно укротитель зверей, дразнила ее — то даст глоток радости, то вновь низвергнет во тьму. Так, с малолетства, дразнят псов, чтобы выработать у них жестокость. — Нет, больше так жить не имеет смысла, — печально решила Эльза. — Надо разлучить душу и тело, но… я сама не в силах свершить это… Мысль, внезапно посетившая девушку, поначалу показалась кощунственной, фантастической, но постепенно Эльза стала к ней привыкать: «Если хорошо поразмыслить, то лучше умереть, чем жить под дулом винтовки.» Вспомнила, как вели ее, словно важную государственную преступницу, по территории комбината под конвоем. Рабочие прессового цеха направлялись на обед, узнавали ее, показывали пальцами, наверняка строили всевозможные догадки, какую мерзость совершила немка.
В камере сделалось совсем темно. В правом углу, там, где валялось какое-то тряпье, запищали мыши. Пугаясь подступающей ночи, страшась, что не сумеет осуществить задуманное, Эльза принялась лихорадочно искать крюк, о который ударилась. Вспомнила о решетке на окне. Как дальше поступить, Эльза знала хорошо. Недавно в бараке повесилась старуха, связав веревку из лоскутков одежды. Эльза, страшась, что решимость покинет ее, стянула с себя фуфайку, попыталась оторвать рукав, не смогла. Ее начал бить озноб. Господи! Да за что мне такие муки! Даже умереть в этом ужасном застенке невозможно. Холод проникал сквозь легкую ткань, она знобко потирала руки и вдруг… Эльзе показалось, что посредине камеры вспыхнул яркий свет, повеяло теплом. Однажды отец взял ее с собой в гости, к приятелю, что жил в большом городе Энгельсе. И у того приятеля горел камин. И сейчас Эльзе послышался треск догорающих поленьев, она даже различала тускло-оранжевое свечение. Протянула к странному огню озябшие руки.
Затем девушке почудилось, что в коридоре разговаривают люди. Побежав к двери, прислушалась и задохнулась от волнения. С той стороны кто-то звякал ключами. Затем послышался скрежет ключа в замке. Растворилась тяжелая дверь камеры. Свет ослепил девушку. Когда ее глаза чуточку привыкли к нему, Эльза разглядела на пороге большого начальника Каримова. «Третий человек в Сибири после Бога» хмурил клочковатые брови. Подбоченясь, встал перед девушкой.
— Фамилия? — грозно спросил Каримов.
— Эренрайх.
— За что арестована?
— Честное слова, я сама ничего не пони… — Эльза заторопилась, боялась, что Каримов не дослушает, захлопнет дверь. — Я шла в столовую, у меня есть талон на обед, — она принялась лихорадочно выворачивать карманы, — а эти товарищи…
— Ничего не скажешь, хороши у тебя товарищи! — буркнул Каримов. — А ну, выходи! — начальник сунул фонарь в руку старшего вохровца, лицо Каримова перекосила гримаса. — Какое вы имели право арестовать человека? Где постановление прокурора? Не сметь оправдываться! Не возражать! — Каримов кричал на молчаливого вохровца, который и рта не раскрывал. Повернулся к Эльзе, взял девушку за подбородок. — Скажи честно, в чем твоя вина?
Эльза на мгновенье потеряла дар речи. Каримов очень странно смотрел на нее, она чувствовала это. В восточном его лице стыло нечто иное, чем гнев или раздражение.
— Почему молчишь, Эренрайх? — Каримов не отпускал потной руки от ее подбородка, будто разглаживал лицо. — Ссыльные — тоже люди. Отвечай, когда старшие спрашивают.
— Я не виновата. — Язык плохо повиновался. Эльзе стало страшно.
Впервые засомневалась: выходить ли ей на волю, как предлагал Каримов, или остаться здесь, в камере, и довести задуманное до конца. Обернулась, и ей почудилось, будто в том же углу, где только что сидела она, на корточках сидит Борис Банатурский. Все в ней оборвалось: «И его арестовали! Из-за меня! Зачем его сюда привели. Борис хотел заступиться».
