Маргарет тоже поднялась, отрешенно глядя на громоздящийся вокруг мусор.
— Кажется, его нет здесь, — повторила она, точно в первый раз не слышала Эдварда. Она походила на контуженную, только что вылезшую из воронки от снаряда.
— Здесь его точно нет, Маргарет. Остались еще шкафы с ящиками. Можно…
Она подскочила к пустому кофру и пнула его ногой. Тот глухо загудел и выдал еще немного пыли. Маргарет пнула его второй раз и третий, еще яростнее, а потом с размаху захлопнула крышку. Эдвард никогда не видел, чтобы человек так бесился. С непонятно откуда взявшейся силой она обхватила кофр своими тонкими руками и пихнула на картотечные шкафы. По хранилищу прокатился грохот, словно от крушения колоссальной машины.
— Сволочь! Сволочь! — Она снова принялась молотить кофр ногами, но тут Эдвард, придя наконец в себя, обхватил ее за талию. Она стала бороться, пытаясь оторвать от себя его руки, но он был намного сильнее. Секунду спустя она прижалась к его лицу мокрой щекой. Теплые слезы быстро стыли на здешнем холоде.
— Ш-ш, — сказал он. — Все хорошо.
— Ничего хорошего!
Она наконец вырвалась от него, села на подвернувшийся стул и расплакалась, пряча лицо в ладонях. Оба они перепачкались дальше некуда. Маргарет громко шмыгнула и вытерла нос рукавом. Руки у нее дрожали.
— Извините, — с судорожным вздохом проговорила она. — Черт, черт, черт.
Эдвард поставил кофр на ребро и сел на него. «Зря я сюда приперся», — устало подумал он. Ему, конечно, тоже досталось, но все равно он здесь лишний. Он и представить себе не мог, как нужен Маргарет этот кодекс, — он ничего в своей жизни так не хотел. Она сказала правду: для нее это серьезно, а он так, погулять вышел. Он чувствовал себя как дальний знакомый на похоронах, который впервые осознает, что знал покойного очень плохо и пригласили его только из вежливости.
Ему хотелось утешить ее, преодолеть наконец дистанцию, которую он все чаще чувствовал между собой и другими людьми. Подойдя к Маргарет, он положил руки ей на плечи, потом обнял за талию. Поза была неудобная, но он не хотел уступать. Сколько ей может быть лет? Судя по биографии, не больше девятнадцати-двадцати. Ей нужна защита от жесткого, полного разочарований мира. Маргарет не шевелилась. Скоро у Эдварда затекла шея, и он прислонился головой к ее макушке. Она время от времени шмыгала носом, но не пыталась освободиться.
Наконец она повернулась к нему. Он прислонился к соседнему ящику, и они поцеловались. Поцелуй получился хороший, теплый и нежный. Она потянула его руку к своим тонким ребрышкам и положила на маленькую мягкую грудь.
Очень нескоро они разжали объятия. Маргарет с закрытыми глазами то ли спала, то ли грезила. Оба молчали, не нарушая обступившей их тишины. Как два невольника, замурованные заживо в гробнице жестокого азиатского царя. Она приникла головой к его груди, он обнимал ее за плечи, согреваясь ее теплом.
Взглянув на темный потолок высоко над ними, он тихо, чтобы не потревожить ее, повернул руку с циферблатом. Был час ночи.
В 6:58 утра два грязных, трясущихся беженца заняли позицию у пожарного выхода из подвала. Маргарет держалась чуть поодаль. Эдвард, тащивший тяжелый саквояж с книгами Уэнтов, выглядел как эмигрант с меловыми отметками на пальто, ждущий своей очереди на Эллис-Айленде. Она прижимала к груди редкое издание «Признаний англичанина, принимавшего опиум» Де Куинси. Ровно в семь прозвучал слабенький электронный звонок, и красный огонек над дверью погас.
Дверь открывалась прямо в плотную, покрытую росой вечнозеленую изгородь. Они продрались сквозь нее и перешли наполненный опилками ровик. Было светло, но никто их не видел, а если и видел, то не поднял тревогу. Теплый и влажный воздух после сухого подвального холода напоминал о дождевом лесе. Оба дрожали, понемногу отогреваясь. На лице Маргарет остались полоски от слез. У реки, где таял под солнцем туман, зачирикала птичка. От росы намокали ноги. Эдвард с радостью убил бы за глоток скотча.
Маргарет шла впереди, то ли от смущения, то ли потому, что ей не терпелось отсюда выбраться. Она слегка прихрамывала — ушибла, наверно, ногу, когда пинала кофр. Эдвард почти не спал ночью и со вчерашнего полудня ничего не ел. Теперь голод и усталость взяли свое, и ему стало дурно. Маргарет, непроницаемая, как сфинкс, ждала, пока его выворачивало в куст рододендрона.
На стоянке мотеля, как сосущие мать поросята, расположились штук шесть машин. Свет в окнах не горел, занавески были задернуты. Эдвард, взявший ключ с собой, отпер дверь номера. Две нетронутые кровати стояли, застеленные синтетическими цветастыми покрывалами, два стакана так и остались в гигиенической упаковке.
— Дай мне одну минуту, — попросил Эдвард, сев на ближайшую кровать. — Мне надо всего на минуту закрыть глаза.
Матрас был жесткий, туго натянутое покрывало не желало откидываться. В конце концов Эдвард прилег прямо сверху, не снимая обуви, сунул руки под плоскую жидковатую подушку и закрыл глаза. Перед ними тут же запульсировали светящиеся узоры. Где-то включился душ.
Потом кто-то развязал ему шнурки, вытащил из-под него покрывало, укрыл его. Маргарет, теплая и чистая, легла рядом, и они уснули при ярком, льющемся в окна дневном свете.
16
На следующий день после возвращения в город Эдварда свалила простуда.
Неизвестно, что послужило причиной — холод, библиотечная пыль, стресс, недосыпание или все вместе, — но утром он проснулся в другом мире. Он знал, что в его квартире жарко и солнечно, но не чувствовал этого. Время замедлило ход, сила тяжести уменьшилась, голову кто-то наполнил вязкой, тяжелой жидкостью.
Два дня он пролежал на диване в голубой офисной рубашке, в пижамных фланелевых штанах и с немытой головой. Он пил из картонок апельсиновый сок маленькими глотками, потому что не мог дышать носом, и ел раз в день. Работающий без передышки телевизор показывал передачи, которых он ни разу не видел и даже не подозревал, что они существуют. Одна из них целиком посвящалась ужасающим несчастным случаям в спорте. Все разворачивалось по универсальной формуле: праздничный день, яркое солнце, до отказа заполненные трибуны, любящие родственники в полном комплекте. Несчастье зачастую происходило на заднем плане, и оператор-любитель после первых же кадров сосредоточивался на членах семьи — они весело болтали, пока где-то там крошечный автомобильчик обливался пламенем, или гоночный катер летел к забитому купальщиками пляжу, или частная «сессна» кувыркалась в воздухе вместе с охотниками, собравшимися хорошо провести уик-энд.
Через пару таких дней он окончательно потерял связь со своей прежней трудовой жизнью. Ему полагалось бы паниковать — старое, извлеченное из кейса письмо уведомляло, что завтра его ждут в Англии. Но он с совершенно не характерной для себя легкостью позвонил в лондонское отделение «Эсслина и Харта» и расписал свою болезнь самыми мрачными красками. После он не мог вспомнить, что именно наговорил, но в Лондоне согласились, что это ужасно, и перенесли его приезд еще на две недели, на начало сентября.
