Причитавший сделал вид, что бежит за ними, но внезапно передумал, схватил тебя за руку, стал толкать к стене, заставленной листами фанеры.
– Это-это-это… Им все одно конец, а они на тебя… на вас все свалят. Будь проклят китаец Чень!
– Который фотоаппарат для слепых изобрел! Нам не фотоаппарат, нам кнут здоровенный нужен. Момзги, момзги, а не глаза слепота выедает!
Осердясь, слепой что было сил толкнул тебя в спину. Проломив головой гниловатый фанерный лист, ты нырнул в скрытую от посторонних глаз калитку, спотыкаясь о торчащий из наста штакетник, выбрался на дорогу, остановил первую попавшуюся легковуху, попросил отвезти по домашнему адресу…
Ранняя, утренняя, сладчайшая слепота! Она во сто крат приятней, чем слепота вечерняя, слепота ночная. Такой полуслепоты, позволяющей видеть то, чего не видят другие, тебе больше всего в последние дни и хотелось.
Засыпая на заднем сиденье легковухи, ты в эту невыводимую, трижды прекрасную и трижды проклятую слепоту мира с головой и нырнул.
Торт «Обама» и зимний вечер
Были у них в продуктовом люди грубые и люди нежные, были отвратные и вполне себе благообразные. Но она всех, всех их любила! Может, оттого, что работала в магазине с шелковистым названием «Настюша».
А вот у нее у самой имя было не такое ласкающее. Но все ж таки тоже ничего: Валена.
В подсобку, куда сбегались попить кваску грубые лямочники и сиплоклювые продавцы пиццы, а также в магазинный подвал Валена старалась не заглядывать, хотя иногда надо было.
В подсобке и близ нее – побасенки и мат полурусский. Но донимало не это. Донимала обтреханная политика и вокруг нее бесконечная пурга слов.
Политику в подсобке представляли в лицах, занимались ею со смаком.
Самыми популярными лицами были Псаки и Мандела. Правда, и Нетаньяху с йодистым кончиком, и Обама, которого здесь звали – Обабок, а также фрау Меркель со всеми ее придатками, в дело употреблялись часто.
Чуть реже – Кличко и Ляшко. Еще реже – Столтенберг и Бжезинский.
– Псаки-псаки ходила?
– Да отстань ты, ради бога…
– Как Ляшко? В смысле, приходил кто вчерась? К Бараку склонял?
Барак близ магазина был обустроен на славу.
– Почти как сама Россия! Даже чуть лучше. В смысле пригодности для удовольствий, – говорил самый умный из магазинных рабочих, про Манделу и Ляшко никогда не упоминавший – Илюша Толстопят.
Колобок Илюша учился когда-то в РГГУ, но потом судьба зло швырнула его в подсобку.
– Опять набжезикала? – вынимала Валену из внутренних разговоров подруга Устя. – Снова напорошила?
Устя – ревниво-вспыльчивая, но справедливая. Могучая, как дуб, Устя была способна на редкую нежность. Такая нежность в слове «набжезикала» как раз по капельке и проступала.
Но только Устиной нежности Валене было мало. Она рысцой устремлялась из подвала наверх, и уже через минуту виновато улыбалась в пустое пространство, которое огромным прозрачным кубом иногда зависало над кондитерской витриной.
«То ль дело Обамчик! Не обматерит, помоями не обдаст, – шептала про себя Валена. – И чего они, дуралеи, к нему прицепились?»
Конечно, были в магазине люди возвышенные, даже заоблачные.
К примеру, Люся Кефирова, заведующая. Фамилия у Кефировой была, известное дело, другая, туго произносимая, пришлось сменить. Желторотая Кефирова (таким цветом красила губы) иногда бывала настроена поэтически.
– О, нннорексия моя, ночная, о, прекрасная, – ангельски пела Люся, – как помогаешь ты сохранять мое грешное тело!
– О, ппендицит, ппендицит, ппендици, – продлевала свое песенное удовольствие Кефирова, – как мило вычерчен твой косой шрамик! Теперь он как стрелочка, как тот указатель!
Желтогубая Люся и обозвала однажды торт «Отелло» – «Обамой».
Черный торт с голубыми вишнями и кровавой клубникой посередине (вишни – глаза, клубника – нос) вызвал у Кефировой долгую нервную судорогу.
Люся обозвала торт в сердцах, а Валене понравилось.
– Верно-то как! – шепотом удивлялась Валена. – Чем имя душителя сердец с торта слизывать, лучше уж Обамчика кушать!
Однако именно с той поры как появился в продаже торт «Отелло», так внезапно переименованный в «Обаму», Валена и потеряла покой.
За тортом ни с того ни с сего – стала выстраиваться очередь.
Очередь была необычной: впереди всех успевали встать местные бомжары Толян и Никодимыч. Вслед за ними пристраивались ничего не понимавшие в новых кондитерских изделиях, но страшно любопытные бабки.
Последним прибегал человек эзотерический: Варсонофий.
«Глубоко эзотерическим», Варсик прозвал себя сам. И Валена такому определению была рада – непонятно, но изящно: как название духо́в!
Ее-то бабки прозвали Фермерской: до продуктового продавала в «Фермерском» магазине щи в банках, сухоовощи, сухофрукты.
Прозвище «Фермерская» Валену почему-то пугало: то ли отдаленными поджогами, то ли вновь прихлынувшим раскулачиваньем…
Тортов «Отелло» привозили всегда три штуки, хотя Валена заказывала шесть. Торты расходились мгновенно.
– «Обаму» привезли! – вскрикивал вдруг кто-то заполошно, и в торговом зале вскипал легкий шурум-бурум.
Первые два торта покупали Толян и Никодимыч, третий доставался одной из любопытных бабок, все никак не допетривавшей: чего такого в этом глазастом торте содержится? Мужская сила, что ли, упрятана?
А Варсонофий – тот всегда оставался ни с чем.
– Да вы африкантропы просто! Торт этот мне и только мне предназначен! – вскрикивал, как раненная галка, Варсонофий и, не вступая в прения с бабками, ковылял обиженно прочь. Он и похож был на галку: черненький, чуть сгорбленный, иногда – крикливо-резкий…
Откуда у бомжар деньги на дорогой торт, Валена не знала. Но подумав, решила: здесь, в Нагатинском затоне, живут слегка сдвинутые, хоть и вполне симпатичные люди, и сходить с ума она мешать им не будет.
Толян был несовершенномудрым. Так называл его Варсонофий. Толян часто смеялся и страшно радовался любому тычку в бок.
Пустобородый Никодимыч – так прозвали бабки – был помешан на лотереях и бесперебойном питании. А Варсонофий… Тот был другим!
Иногда Варсонофий возвращался и требовал приступить к поискам торта «Отелло» под прилавком. Требования были законными и даже отчасти приятными, но сильно мешали работать. Валена из-за торта нервничала.
Однажды Варсонофий, так и не купив «Обаму», вместо криков прослезился. Потом слезу утер, кротко сказал:
– Толян и Никодимыч умышленно эти торты покупают. Чтобы мне не достались. Они кредит у дворовой шпаны взяли. Пятнадцатипроцентный! Им – платить, а они про это думать не думают, лишь бы торт мне не достался. А я… Я… Я – зодчий хлебо́в. И… Мне замысел явился. А я, дурак, его этим поганцам выболтал.
