Нынешнего охранника звали Костя. «От слова “кость”», — усмехалась Наталья. Худосочной суке он приходился каким-то там дальним родственником и был таким же тощим и мосластым. Наверное, вся порода у них такая.
Выбрала она его на безрыбье — неумного, некрасивого, завистливого, такого же обиженного на всех и вся, как сама. Но во-первых, надо же с кем-то спать, а во-вторых, родственник обладал одним неоспоримым преимуществом — многое знал о худосочной суке и охотно делился информацией.
А ведь всем давно известно — осведомлен, значит, вооружен. Хотя с кем это она намылилась бороться? Со слоном? Так Моська хотя бы лаяла, а она и пикнуть не смеет. Так, распускает перья перед охранником. И перья, и сопли, и нюни, потому что как-то так получилось, что в тридцать три года, кроме этого охранника, нет у нее никого на всем белом свете. Мать умерла, с сестрой они не общаются, и та, зараза, настраивает против нее Сашеньку и Мими. Приходишь с ними повидаться, а дети шарахаются от нее как черт от ладана!
А этот Костя тупой и примитивный, как рязанский лапоть! О чем с ним разговаривать? О чем вообще можно разговаривать с человеком, который в свободное от своей «интеллектуальной» работы время либо дрыхнет, либо жрет пиво в компании таких же дружков, либо качается? О бицепсах и трицепсах? О том, как душевно они с пацанами вчера посидели, а Витек так надрался, что вырубился и нассал в штаны? Что видал он «их всех» в гробу, имел в рот и хотел бы на них насрать?
И все-таки они говорили, потому что нельзя же все время исходить желчью и злобой, и очень важно раскрыть кому-то душу и поведать, какой ты на самом деле умный и тонкий, какой справедливый, глубокий, замечательный человек. И вспомнить всех, по-настоящему и бескорыстно тебя любивших и свято веривших, что ты и есть самый лучший, достойный этой настоящей, бескорыстной любви.
— Я когда пацаном был, у бабки в деревне отдыхал, — рассказывал Костя. — Бабка старая была, ласковая, Котенькой меня называла. Бывало, положит руку на голову, ладонь сухая, теплая, и так хорошо мне, покойно, будто в гнездышке под крылом.
Деревня была большая, в один порядок, тянулась вдоль речки на крутом бережку. А за речкой луга заливные далеко, до самого леса. Бабка говорила, никто в тот лес не ходит, а кто пойдет — не воротится, в болоте утопнет. И мне казалось, те сказки, что она рассказывает про всякую нечисть, — из этого леса. Наш-то, за деревней, стоял сухой, светлый, в нем жили добрые звери. А в том дремучем, черном — Змей Горыныч, Кощей Бессмертный, Баба-яга да Кикимора болотная. Страшно было! Я все туда поглядывал, боялся, не вылетит ли кто, не выползет, не унесут ли меня, маленького, гуси-лебеди.
Помню, пес жил у бабки, Жулька, рыжий, веселый, лицо мне лизал, прыгал. А потом вдруг умер или убил кто по злобе. Как я плакал! Ткнулся бабке в живот, а она травами пахнет, хлебом…
Наталья слушала и дивилась, как из светлого того мальчика вырос нынешний серый Костя, примитивный, недобрый, завистливый, чьими стараниями?
И она тоже рассказывала, как училась в школе, а потом в институте, и была самая умная, искусная, талантливая, а таких, как известно, не любят, отторгают, выталкивают, потому что боятся, что на их ярком фоне отчетливо проступит собственная ничтожность.
Вспоминала деда с бабкой, как жила у них, маленькая, в Ухтомской, как дед по утрам делал зарядку, «ломался», говорила бабушка и хохотала, когда он ходил вприсядку, «гусиным шагом», смешно выкидывая в стороны ноги. Как дед стучал в потолок шваброй, пробуждая ее от сладкого утреннего сна, и сердился, когда бабушка подсовывала внучке самые вкусные, лакомые кусочки.
Но главным героем воспоминаний неизменно оставался отец, который с течением времени становился в ее глазах фигурой все более значительной, трагической, почти былинной.
— Ты хоть понимаешь, где он работал?! — горячилась Наталья. — Кого возил! И сколько всего про них знал!
— Ну и чего? — таращил глаза Костя. — Его, чё, убили?
— Его не убили только потому, что не успели, — терпеливо объясняла Наталья. — Он вовремя почуял опасность и сумел убежать от них, скрыться.
— Ну, и чё?
— Хрен через плечо! — орала Наталья. — Ты что, совсем больной или прикидываешься, что ничего не понимаешь?! Он слишком много знал и спрятался в безопасном месте, чтобы спасти свою жизнь, а заодно и наши! Суд признал его умершим, но я верю, что он жив! Жив, понятно тебе?! И когда отец вернется, мы им всем покажем, почем фунт лиха…
31
Надежда Никитична, задумчиво побарабанив пальцами по столу, махнула рукой и решительно набрала рабочий телефон младшего сына.
— Андрюш, это ты?
— Да вроде я.
— Здравствуй, сынок! Ты завтра свободен?
— Смотря для чего, — осторожно уклонился от ответа Шестаков.
— Отвезешь меня утром в «Детский мир»?
— А что, пришла пора обновить гардеробчик? Впадаешь в детство? Не рановато?
— Пальто надо Аньке купить демисезонное, — не позволила Надежда Никитична сбить себя с заданного курса. — Вчера старое померили — рукава совсем короткие. А в шубке уже жарковато. Мы бы с утречка пораньше…
— Я… сам куплю, — помедлив, сказал Андрей.
— Купи, — охотно согласилась Надежда Никитична. — Знаешь, такое дутенькое, из непромокаемой ткани. А можно курточку купить со штанами, тоже неплохо. И сразу им отвези, чтоб она уже в понедельник в сад надела.
— А больше никому ничего не надо? Сашеньке, Мими?
— Да вроде нет.
— Ладно, там разберемся…
Серым субботним утром Андрей подъехал к «Детскому миру» на Лубянке, заранее раздражаясь от неизбежной душной людской толчеи, хорошо памятной с детских лет. Но огромный магазин оказался на удивление безлюдным, и томимые скукой продавщицы набросились на случайно забредшего в это сонное царство симпатичного мужика, как стая изголодавшихся ворон на подмокшую в луже булку. В итоге к машине ошеломленный Шестаков вернулся, как Дед Мороз, с большими разноцветными пакетами в обеих руках.
Получасом позже, паркуясь во дворе Алениного дома, он заметил стильную темноволосую девицу на высоченных каблуках и даже проводил ее взглядом, неторопливо шествующую небрежной подиумной походкой как раз к нужному ему подъезду. Нагнав, он галантно распахнул перед красоткой дверь, пропуская ее вперед, и усмехнулся, поймав быстрый призывно-оценивающий взгляд. Но только выйдя вместе с ней из лифта и направившись к одной квартире, Шестаков понял, что перед ним Наталья.
Она тоже догадалась, кто этот импозантный попутчик и, скрывая невольное разочарование, бросила:
— Кажется, мы заочно знакомы…
— Похоже на то, — вежливо согласился Андрей, дивясь про себя, как разительно отличаются друг от друга родные сестры.
Алена, открывшая дверь, застыла в немом изумлении, но дети уже бежали навстречу с веселым шумом, пихая друг друга, висли на Шестакове, Фунтик истерически лаял, от избытка чувств приседая на задние лапы, а Фиса как подкошенная рухнула на бок и в изнеможении прикрыла глаза, что, по всей видимости, означало высшую степень неприятия этого бедлама. А может, наоборот, тихую умиротворенность. Поди-ка разбери, что там на уме у этих непостижимых созданий.
