Они не попрощались. Отец вообще не сказал ни слова.
Мы смотрели им вслед. Пять пар глаз.
До того момента, пока парень не обнял девушку, я не верил, что это не сон.
А теперь, чтобы вспомнить все это, мне достаточно увидеть ту седину, сквозь которую светятся уши этой высокой и когда-то красивой женщины.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Передышка была недолгой.
Нас снова загрузили.
Мы, в сущности, привыкли. Только вот хотелось сменить пейзаж.
Мы проплывали иногда в очень красивых местах.
Вилюй иногда был как рана. Как рваная рана. Его крутые глиняные, красные в закате берега наводили печаль. Казалось это путешествие никогда не кончится.
Мы скользили на малых оборотах мимо этих похожих на свежее мясо берегов, и казалось временами, что мы просто микробы, затерянные в чьем-то теле... Мы сами себе казались прививкой. Просто прививкой против какой-то болезни. Просто антителами... Так нам бывало одиноко.
Но все кончается. Даже реки печали теряются в море равнодушия.
Мы наконец выбрались на чистую воду Лены и побежали быстрее.
В Кытыл-Жура нас выгрузили.
Кэп плакал. Он успел к нам привыкнуть. К нашей вони. К нашему дерьму. К тому, что мы только чудом попадали в унитаз, когда мочились.
К бардаку, в который мы превратили этот поистине благородный крейсер.
Прощание было теплым, как наш вечный рисовый суп на этом корабле.
Кэп использовал этот повод на всю катушку.
Его видели в этом городке одновременно в шести местах! И ни в одном из них его не видели трезвым!
Это был странный человек. Я его потом понял. Он пил, чтобы потом протрезветь!
Он нуждался в тепле, как все существа. Одних тепло усыпляло. Его оно пробуждало!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Нас повезли дальше на КамАЗе.
Вот тогда-то мы вспомнили наш "Бронетемкин Поносец". Хорошо еще, что это была не будка, иначе наши головы являли бы кукурузные початки. Столько было прыжков и бросков.
Лейтенант, который нас встретил, был странной наружности. Он был похож на якута, который плохо выглядит. Как потом выяснилось, он был породистый бурят из старой буддийской семьи.
К нам он относился довольно сострадательно. Не жрал при нас свой офицерский паек. Уходил куда-нибудь в кусты.
Он не матерился и не курил. Он не смотрел на женщин. Даже на нас он смотрел под углом своей супердобродетельной доктрины.
Это была древняя буддийская линия, которая считала, что достаточно быть разумным, не убивать комаров, не жрать убитых существ и вообще вести очень нежно, будто несешь поднос с хрусталем по льду, чтобы быть просветленным. Это был своего рода здравый смысл, возведенный в аксиому. Что ж, на каждую добродетель своя мода. Если мы и нуждались в чем-то, то уж явно в том, что не выйдет из моды.
Посмотрев на нас, он, видно, решил, что мы совсем пропащие.
Еще бы! Стали бы носить сервиз по льду!
Мы бы его быстро продали или обменяли бы на что-то более практичное в нашем случае.
Ну и ладно. Мы ехали быстро и хохотали, видя глаза жителей городков, которые смотрели нам вслед так, будто вернулись времена хана Кучума.
Мы видели пыль за спиной нашего КамАЗа и нищету деревень.
Здесь у людей было мало повода к радости. Они ходили медленно, часто оборачивались.
Здесь земля была так бесплодна, что мы радовались, увидев корову.
Она была похожа на нас. Веселая и тощая, как спортивный велосипед.
Здесь, оказывается, нельзя было содержать скот еще со времен Хрущева.
В других редких коровах, которые нам попадались, чувствовалась какая-то призрачность. Они чувствовали себя контрабандой!
Сидя в кузове, я часто вспоминал Сафу. Я очень скучал по нему в первые дни путешествия.
Потом это чувство притупилось, а теперь, на твердой земле, я снова затосковал. Земля затачивает наши чувства. Поэтому надо менять стихии.
Я сидел и от тоски чесался. На меня косо смотрели. Они думали, что я подцепил вшей.
Это было хуже всяких вшей. Я бы побрился наголо, и все бы кончилось.
Это было другое. Я не мог и не хотел вырезать ту татуировку на своем плече, которую сделал в память о Сафе. Та же гусарша, как у него на плече. В кивере, в ментике на голое тело.
Только Сафина девица была серьезная. Моя усмехалась. Не знаю почему, я так попросил нашего художника в Тикси. Он был мастер на все руки.
Он татуировал молодых старшин. Они все, как один, хотели тигров.
От скуки Жопа делал этим тиграм полосы в виде сапог, туфель, членов.
Мало кто это замечал. Старшины гордились.
Народ у нас был, в сущности, сострадательный. Если и замечали, то не хотели расстраивать.
Я чесался и косился на свою даму на плече.
Дама облезала. С татуировки сходила моя старая кожа. А я все тосковал по Сафе.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Потом начался голод.
Сначала потихоньку, а потом сразу. Кончился хлеб. Обычно он оставался на подносах. Теперь даже подносов не было. Кроме того, подул баргузин. Этот ветер хорош только в песне.
Стена плотного воздуха, который летит со скоростью пару сотен километров в час.
Сидя в нашей казарме, мы видели, как камни размером с кулак, подпрыгивая, мечутся под соснами.
Здесь был только песок и сосны. Эта песочница называлась Джида.
Мы хотели жрать и первое время спасались, воруя в соседней части отбросы.
Ха! Они выбрасывали великолепные куски.
Мы необычайно легко перепрыгнули всякие пороги брезгливости!
Да и какие тут пороги и прыжки. Это было как эскалатор. Только наоборот. Сначала ступеньки, а потом все ровно. Некоторое время мы наслаждались свежим воздухом на голодный желудок.
Потом у соседей умер кто-то из начальства. Мы пробрались на поминки.
Это было спасение.
Но сначала было нужно выстоять похороны. Мы втесались пятеро в понурую толпу. Казалось, они стоят под дождем. Так мрачно выглядели эти ребята.
Над нами было синее небо сентября, а над ними лил дождь! Я подумал, может быть, они очень любили своего командира. Я еще не перестал идеализировать людей.
