29 января
Полное отупение от бессонницы. Утром наливаю в стакан сок. Мимо. Вытираю. Хочу выпить, зубы стучат по стеклу. Лью в чашку, которую держу вверх дном.
Поездка в Стокгольм за журналисткой (Малгосей) из «Стыля». Она хватается за перо и с первой минуты принимается писать мой портрет. Определяет «реалии» — что из книжек, что из жизни. Я больше вздыхаю и машу руками, чем говорю.
Вечером похмелье — выплюнула из себя слишком много воспоминаний, интимности. Остается опустошенность стыда. Невозможно сказать одно и умолчать о другом, жизнь — это цепочка (порой драгоценная, но чаще — кандалы), и даже если одно звено в ней замкнуто, то другие широко распахнуты, словно объятия судьбы.
— Никто тебе не разрешит это печатать, и не надейся, — убеждаю я Малгосю. — Правда никого не интересует, всем нужны лишь лавровые веточки.
Она расспрашивает, вынюхивает. Многое знает сама, но хочет услышать от меня. Есть вещи, которые лучше на публику не выносить. Они блестят, словно обложка иллюстрированного журнала. Потрешь, поскребешь — и вылезает нефотогеничная правда о ближних.
— Мой учитель? Был да сплыл. Имена? Нет. Ни то, что я пишу, ни то, что я говорю, доносом не будет. Разве что на себя саму. Оставь.
2 февраля
До обеда правлю «Польку», после обеда занимаюсь Малгосей. Первый раз кто-то сидит в нашем доме ежедневно и почти ежечасно. Я боюсь расслабиться и наболтать ерунды. Хочется помочь ей добыть «мясо» для репортажа, не отдав при этом головы и ж… По вопросам начинаю догадываться о задуманном сюжете: «Строптивая писательница (декадентка, скандалистка, феминистка — произносится на одном дыхании) свила себе в Швеции мещанское гнездышко и доросла до роли мамочки».
Пускай, что бы она ни написала, к реальности это никакого отношения иметь не будет. Объясняю (оправдываюсь?): я и раньше ложилась спать не позже полуночи, не напивалась, не курила. Какая еще богема? Жизнь устоялась много лет назад. Богема начинается только теперь — бессонные ночи, перепутанное время дня. Впрочем — что общего имеет описание дома, картинок и леса с моими мыслями и книгами? Опять небось в редакцию «Стыля» будут приходить письма вроде: «После вашей статьи я убедилась, что Гретковская — нормальная женщина, и взяла в руки ее книги». Дурачат дураков. Раньше Церковь определяла, что нам читать, а теперь это делают прилизанные статьи и рецензии в газетах.
На берегу озера слышу шум деревянной повозки. Что-то огромное катится, ломая колесами лед. На озере пусто, но невидимая повозка приближается, вот-вот наедет на меня. Я отступаю с мостков. Когда все затихает, я догадываюсь, что это грохот крошащегося, лопающегося льда. Я верю своим галлюцинациям.
Бабушка Дондзилло рассказывала о лесе, где перед Первой мировой встречали повозку-призрак. Она бесшумно летела среди деревьев. Собственно, это была карета — четверка вороных коней, таинственно дребезжащие окошки и герб на дверцах. Того, кто видел карету духов, ждало несчастье. Бабушка видела ее дважды. Она выросла на Кресах[101]. Вынесла оттуда немного, только воспоминания, певучие предостережения для внуков.
— Помни, за столом, во время еды, нельзя ни разговаривать, ни чистить оружие.
В столовой она потеряла двух близких людей. Сначала подругу, юную красавицу — та подавилась клецкой. Девушку похоронили в свадебном платье. Вскоре после этого первый бабушкин муж чистил оружие и — между вторым блюдом и десертом — по неосторожности выстрелил себе в сердце. Бабушка продала имение, решила изменить свою жизнь — все забыть. Уехала в Бостон. В конце большой войны затосковала по Польше и вернулась. Купила имение на Висле, возле Фордона. Заявила, что выйдет за первого, кто попросит ее руки. По тонкому льду зимой тысяча девятьсот семнадцатого года с другого берега пришел молодой Гретковский. В военной форме, лощеный, подстриженный по прусской моде. Отдал честь и сделал предложение нашей певучей бабушке. Мезальянс муштры со сказкой.
3 февраля
Не могу удержать кисточку. Опухшие пальцы немеют, а шелк требует точности. Малгося каркает: такие, мол, сардельки останутся до самых родов. Кошмар.
Петушок показывает сегодняшнюю газету. Переполненные родильные отделения. Рожениц отсылают домой.
— В Стокгольме? — Малгося верит в чудо шведского социализма. — Не может быть, разве в Швеции не лучшее на свете здравоохранение?
— Во время демографического спада позакрывали родильные отделения. Открывать новые невыгодно. — Петушок готов бесконечно описывать кризис государственных больниц, жертвой и свидетелем которого является он сам. Меня не интересует общий план медицинских проблем, мой с каждым днем все более выпирающий пупок — первый и самый крупный план.
— Петр, ты ведь не позволишь, чтобы нас отослали… мне необходимо обезболивание!
— Лучше всего так, как задумала природа, — встревает Малгося.
— Ага, природа… Мне один раз вырвали зуб без наркоза, спасибо, больше не надо. — Я в панике. Малгосе-то прибавляется материала для репортажа, а я схожу с ума — отпечатать свою физиономию на газетной страничке!
Меня пришпилило к стулу — боль в спине. Заело ножную «машинку». Доковыляв до шкафа, вынимаю костыли. Они остались от сестры, на память о каникулах, которые она у нас как-то провела. Два года назад в первый свой день в Швеции она без спросу взяла из кладовки велосипед без тормозов. И спустилась с почти отвесной горы. Гревшиеся на лавочках пенсионеры увидели каскадершу при полном макияже, в кокетливо трепещущем платье в цветочек, без шлема (а шлем здесь надевают даже на ребенка, играющего в песочнице, о велосипедистах и говорить нечего), форсирующую кусты и металлическую ограду. После окончания циркового номера они подняли ее с бетона и спросили, куда нести. Сестра в шоке забыла адрес и прошептала:
— I'm from Poland[102].
Мы тут единственные поляки, так что поломанную и ободранную героиню принесли нам. В магазине нас потом еще долго переспрашивали с недоверием: «Она ехала без шлема? Без тормозов?» Так вот рождаются легенды о польских безумцах, с саблями бросающихся на танки.
Сломанную ногу сестры собирала в отделении «Скорой помощи» бывшая пациентка Петра. Та самая, которую когда-то привезли в клинику с шумного стокгольмского перекрестка. Уже одетая в смирительную рубашку, она призналась Петушку:
— Дураки, я вовсе не поток машин регулировала… я управляла движением планет и звезд!
Гипс сестре она наложила очень старательно. Через неделю пришлось его откалывать и накладывать заново. Вот в связи с таким неприятным событием сестра приобрела два костыля. Мне хватит и одного. Хромоножкой ковыляю в постель. Через час нога снова начинает двигаться и, чтобы развеяться, предлагает прогулку.
