Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
В это время сам Чириков с пятьюдесятью казаками усмирял аборигенов, живущих на востоке Камчатки. Ему удалось снова наложить на них ясак.
К осени 1710 года из Якутска на смену Чирикову прибыл Осип Липин с отрядом в сорок казаков. Получилось, что на полуострове оказалось сразу три приказчика: Атласов, формально еще не отрешенный от должности, Чириков и вновь назначенный Липин.
Чириков, однако, с радостью сдал Липину Верхнекамчатск и в октябре 1710 года поплыл на лодках со своими людьми в Нижнекамчатск, где хотел перезимовать. В декабре по своим делам туда прибывает Липин. Возможно, он искал союзника в лице Чирикова: казаки его не любили, авторитет нового приказного падал. И в январе 1711 года оба приказчика выезжают в Верхнекамчатск. Однако в дороге случилось ЧП: взбунтовавшиеся казаки убили Липина. Чирикова, однако, не тронули, дав ему время «покаяться», а сами бросились в Нижнекамчатск, чтобы убить Атласова. Как пишет С. П. Крашенинников, «не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, предписав им убить его, когда станет он его читать… Но они застали его спящим и зарезали». По другой версии, Атласов наклонился к свече, чтобы прочитать фальшивую грамоту, и получил предательский удар ножом в спину.
И возрадуется Иктеня, и забьёт в бубен Ома, и смута великая по Камчатке пойдёт. Но изменников жестоко усмирят, и казаки построят новые острожки, и архимандрит Мартиан станет проповедовать мир, но ещё долго камчатские народы будут возмущаться из-за потери воли, жестокого правежа за невыплату ясака, лихоимства десятников. И не скоро наступит на Камчатке мир, не скоро…
Нашёл на привале этот листок. Вроде бы, именно так можно бы и завершить повесть об Атласове, но почему-то не могу переложить его в тетрадь с рукописью «Мельгытанги – огненные люди». Пользуюсь этим листом бумаги, как закладкой при чтении книг. Вот он как-то оказался и в записной книжке. Ну, что поделаешь. Не хотелось мне, ох, как не хотелось, чтобы мой Атласов оказался вот таким, понимаете?
Рассматриваю листок и так, и эдак. Чёрканный он, перечёрканный: искал слова и не находил их, искал и снова – неудача. Как просто и незатейливо сказать правду, кто это знает – пусть попробует сам написать…
Вот тут, в уголке листочка, печатными буквами выведена сентенция: «Каждому – своё». По какому случаю, зачем? Ну, не фашистский же концлагерь в Освенциме я вспоминал: на его воротах был написан этот мудрый афоризм. Испоганили его фашисты… А я зачем вспомнил его? Ах, да! На многие вопросы Валерки Истомина я отвечал именно этой фразой, и прятался за неё как ратник за щит.
Валерке нужен большой город, работа в приличном месте, квартира с евроремонтом (почему-то в таких новорусских «хатах» я чувствую себя неуютно, как в гостинице), беззаботные приятели, с которыми можно сидеть вечерами просто так, от нечего делать. А мне? Не знаю, как это объяснить. Ну, например, знаете ли вы, какого цвета снег? Нет, он не белый, уверяю вас. Утром он, скорее, бледно-синий, к вечеру темнеет и становится сероватым, впрочем, не всегда: если солнце красное, то снег – розоватый, как сильно разведенный клюквенный сок, а следы и вмятины в нём – фиолетовые. Но в суетной, заведённой как часы жизни, отягощённой стремлением жить престижно (выдумали же!), навряд ли всё это увидишь и почувствуешь разницу. А в Каменном никуда не надо торопиться: уже говорил, что село можно обойти за двадцать минут, ну, ладно – за полчаса, неспешно так, с остановками, и всё в нём рядом – магазины, дом культуры, библиотека… Так что есть время для того, чтобы взглянуть вверх, и не крыши увидеть, а небо, и понаблюдать за красками заката, и оценить красоту облаков, а опустив взгляд, заметить, какого цвета бывает обычный снег.
Дед Чубатый, когда встречался со мной, всякий раз говорил:
– А восход-то сегодня видел? Мы со старухой вдвоём глядели. Сегодня он был краше, чем вчера, да-а…
У деда Чубатого прекрасная коллекция закатов и восходов. А я этим похвастаться пока не могу: засидевшись допоздна над какой-нибудь интересной книгой, просыпаюсь поздно. Не жаворонок я – сова. Зато зимой беру реванш: солнце всходит поздно, около десяти часов. Красным боком оно медленно вспарывает белёсую мглу у горизонта, вокруг него искрится цветная дымка. И когда в редакцию приходил дед Чубатый, чтобы проверить, жарко ли топится печь, я начинал разговор так: «А восход-то видели?»
Чубатый, как правило, его не видел: в это время он колдовал у печи, носил уголь или чинил что-нибудь из казённой мебели. Работа есть работа. Если Лёша по совместительству моторист, то Чубатый – истопник, дворник и завхоз в одном лице. Коллекция зимних закатов у него была беднее моей.
Кстати, дед когда-то на самом деле носил густой, задорный чуб, который и оправдывал его фамилию. Говорят, за этот роскошный клок волос его не раз таскала бабка: слишком горячая кровь текла в жилах деда! Ревность старухи поутихла лет пять назад, но чувства бдительности она не теряла: если Чубатого долго не было дома, она непременно отправлялась на его поиски и устраивала небольшой скандальчик. И, говорят, основания для того у неё всегда находились.
Когда-то Чубатый в одиночку ходил на медведя, сам чёрт ему не брат, да и сейчас, постарев, он был ещё крепок и легко, без натуги носил, бывало, тяжеленный мотор от лодки. Знал он места, где водилась кунжа – пятнистая лососевая рыба, и без улова никогда не возвращался. А если ехал по ягоду, то через каких-нибудь два-три часа возвращался с полными вёдрами смородины или брусники…
Но плантации брусники, через которые проходил наш путь, деду Чубатому, пожалуй, и не снились. Приземистые, плотные кустики были сплошь усыпаны зелеными с красноватыми подпалинами шариками: вот-вот ягода поспеет!
К вечеру мы добрались до Старого посёлка. О том, что здесь когда-то жили люди, напоминали лишь высокие заросли полыни и редкие, полуразрушенные срубы. Над каждым кустиком полыни стоял нимб из жёлтой пыльцы. Поэтому комаров тут мало: запах этого растения они не переносят.
Лёша сбросил свою поклажу и тут же побрёл, путаясь в высокой траве, к одинокой лиственнице. Она была однобокой: густые ветви росли только с южной стороны, а на северной лишь кое-где торчали кургузые сучья. Вокруг дерева поднимался густой кустарник.
Лёша подошёл к лиственнице, потрогал ствол, а потом, раздвинув кусты, посмотрел вперёд и, обернувшись, поманил меня пальцем. Я решил, что он опять увидел какое-нибудь животное и зовёт меня полюбоваться им. Но мой взгляд обнаружил лишь какое-то сооружение, полускрытое зарослями чозении. Лишь только хорошо вглядевшись в него, можно было понять: это остов старой, почерневшей от времени юрты.
В полыни я нащупал ногами бревно и постукал по нему носком сапога. Поднялась и тут же осела кучка тяжёлой древесной пыли. Видимо, здесь когда-то стояла крепкая изба. И всё, что от неё осталось, – полусгнившие брёвна. Странно, что ей дали разрушиться. Дерево на Севере – большая ценность, и если люди решаются перенести село в другое место, то непременно перевозят крепкие срубы с собой. Остаётся лишь фундамент да несколько нижних брёвен над ним: обычно они страдают от сырости, грибка и поэтому никакой ценности не представляют.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
