Норт снова надвинул панаму на лоб — и разыграл целое представление.
Запрокинув головы, все посмеялись заодно с ним.
— А вам идет, — кивнула Саша. Соски ее призывно напряглись. Она стояла прямо перед ним. — В этой шляпе вы похожи на потрепанного жизнью лентяя.
— Я думал, все и так об этом знают, — отозвался Норт.
Саша уселась рядом с ним.
Гостиница как место встречи: всякий твердо знает, где она находится. Ей раз и навсегда отведено определенное место — где-то в глубинах сознания. Там она и ждет своего часа. Гостиница — законная собственность туриста. Приветливый, просторный вестибюль, и мягкий полумрак, и киоск с миниатюрными колоннами, где выставлены открытки, и карты города, самоучитель «Говорим по-эквадорски», Библии и переплетенные в кожу руководства по ремонту американских автомобилей, снятых с производства десятки лет назад. А еще — кресла с широкими подлокотниками и низкие столики. И аромат универсальной мастики для полов, что используется в отелях повсеместно, и поскрипывающий деревянный лифт, и привычный беспорядок в номерах — повсюду разбросанные вещи, и окно, из которого можно смотреть сверху вниз на внешний, обыденный мир — ощущение такое, будто разглядываешь издалека полотно какого-нибудь соцреалиста.
Норт надумал сходить с утра в зоопарк. Ежели Саша не прочь…
— А мне казалось, вы разочаровались в животных? — отозвалась Саша — и поймала на себе взгляд Вайолет.
— Да, безусловно. Но я подумал, надо же новую шляпу выгулять…
Саша отвернулась, не сдержав улыбки.
— У нас ведь завтра музей.
— Музей вроде бы во второй половине дня.
Дуг и миссис Каткарт, во власти глухого раздражения, собрали и снова придирчиво осмотрели мексиканские монеты — каждую по очереди.
— А Луиза где?
Вайолет обернулась к Джеймсу Борелли.
— Я ее не видел. Наверное, наверху, у себя в номере.
— Кто-нибудь, постучитесь к ним!
— Луиза славная, правда? — робко сказала Шейла. Глядела она неуверенно, но остальные вроде бы согласились.
Они все еще обсуждали Луизу, когда вернулась Гвен Кэддок с коричневым бумажным пакетом в руках.
— А я чего нашла! Сейчас покажу.
Обычно Гвен держалась особняком, из-за Леона. Все не знали, что и думать. Запустив руку в пакет, она пошарила на дне и вытащила за волосы темно-серую голову. Человеческую, размером чуть больше крикетного мяча.
— Нет!
— Ужас какой!
— Я про такие читал. Дайте глянуть.
— Гвен, покажите-ка поближе. Где вы ее раздобыли? Дорогая?
— Осторожнее с ней, пожалуйста. Ради бога, осторожнее.
Гвен не сводила с покупки глаз. Остальные поворачивали ее так и этак, рассматривая со всех сторон. Опасливо ощупывали кончиками пальцев.
— Бедолага! Могу себе вообразить.
— А ноздри-то какие миниатюрные.
Возраст определить так и не удалось, сколько ни приглядывайся.
— Ради бога, уберите эту пакость со стола! — завопила миссис Каткарт. — Меня сейчас стошнит.
И тут Шейла, к вящему изумлению едва ли не всех присутствующих, внезапно расхохоталась. Мало того что неожиданно — так у нее еще и глаза засверкали. Смех поднимался откуда-то из глубин ее горла, бил бурлящим ключом. Может, это все от смущения? В смехе этом было столько неуверенности, что многие даже оглянулись.
— Высушенная голова; такие называются tsantsa, — без запинки отбарабанил Кэддок. — Военный трофей индейцев-дживаро, охотников за головами с верховьев Амазонки.
— Вот это я называю «сложить голову», — подхватил Борелли.
— Что?! Ох, не могу, насмешили! — хохотала Саша.
Все повеселились от души.
Норт вернул голову Гвен.
— Вот вам пожалуйста — зримое подтверждение опасностей психоанализа.
Борелли покатился со смеху, но Шейла уже не хохотала, а вновь глядела во все глаза, открыв рот. Джеральд наклонился поближе.
— В наши дни их делают из козьих шкур и конского волоса. Очередная приманка для туристов.
— Что?! — Дуг резко развернулся.
Джеральд покачал головой.
— Да какая, в сущности, разница?
— Всего за сто тридцать сукре, — рассказывала Гвен.
— А в чем, собственно, дело? — осведомилась миссис Каткарт.
— Не нравится мне этот город, — возвестил Дуг. Он заерзал на стуле. — Местные — они либо психи, либо норовят обобрать тебя как липку. Я ж не дурак.
Наверное, все дело в этом недвижном безмолвии: в нездешней задумчивости, что нависла над миром. И эти тоскливые местные, распевающие на улице яраби…[83]Их даже из бара порою слышно. Что за атмосфера — нереальная, неестественная, даже внутри, в помещении. Шероховатая, рваная. Люди то и дело ушибались плечами — без всякой на то причины. Тьма окутала сдвинутые вместе кубики домов, заполнила пустоты и впадины, слившиеся с горами, что обычно находились слева, изничтожила всю перспективу и чувство направления; даже источники звуков утратили определенность. Лишь несколько отверстий зияли во тьме, некоторые — размытыми скоплениями, как Млечный Путь. Земля стала небом.
Любопытно, что бармен с его скользящим, влажно-ореховым взглядом взмок насквозь ниже линии волос: лоб переливался и поблескивал хрусталиками пота, пока тот не утерся. А ведь здесь, на экваторе, на самом деле не жарко. Климат-то мягкий. Кроме того, из этого парня слова не вытянешь, даже gracias не скажет. На нулевой широте утвердилась всеохватывающая, недвижная тишина. Поры и пульс ширились и нарастали, убывали и сокращались. Почти все легли спать, мучаясь зудом.
В баре Гэрри Атлас расплескал содержимое стакана на чьи-то ботинки из крокодиловой кожи. Да это ж южноамериканский гонщик, Рикардо Монсан!
— А ведь я вас знаю. — Гэрри засунул в зубы сигарету. — Иисусе, вы присаживайтесь! Надо же, как оно бывает. Эй, Хэммерсли! — окликнул он. — Иди-ка сюда. Познакомься с великим Рикардо Монсаном.
Монсан щеголял в традиционном тонком облегающем комбинезоне (огнеупорном), излюбленной одежде международных звезд. На груди его с одной стороны красовалась вышивка: «ФАЙРСТОУН». Сам — лысоватый, фигура на грушу смахивает.
— Иисусе, это ж надо…
Монсан протестующее поднял руку.
— Прошу прощения: дело в том, что моего отца и брата зовут Хесус. Отец живет в Буэнос-Айресе.
Ага, стало быть, звезда по-английски разговаривает!
Монсан кивнул бармену.
