Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 70
Во вступлении речь шла не о юриспруденции, а о гомеровской «Одиссее». Она характеризовалась как прообраз всех историй о возвращении. До самого возвращения Одиссей остается верен себе во всех приключениях, блужданиях и ошибках, неудачах и удачах. Дома его ждет противоборство с наглыми недругами, однако одновременно и верная любовь, и в придачу оружие, с помощью которого он побеждает врагов, чтобы обрести счастье в любви.
Я перелистнул несколько страниц и наткнулся на отдельные фрагменты, посвященные истории права. Речь шла о мифологическом и эпическом, магическом и рациональном праве, о карающей и награждающей справедливости, о законной власти, коллективной пользе и личном счастье как целях, преследуемых правом. В одной главе речь шла о круговороте права, о больших многовековых циклах, на протяжении которых право служит то одной цели, то другой, а в конце снова возвращается к первой, и о малых циклах, на протяжении которых нити права постоянно сплетаются в единую, однако при этом сотканное полотно вновь распускается, как покров Пенелопы. Те социумы, которые раз за разом не распускали правовую ткань, а вплетали в нее все новые нити, в конце концов погибали под ее тяжестью.
Затем я натолкнулся на главу о роли истинной лжи, просвещения и идеологии в праве. Очень часто истина выступает в виде лжи, а ложь — в виде истины, просвещение же, разрушая одну идеологию и одно мировоззрение, всего лишь освобождает место для другой идеологии. Это не значит, что не существует ни правды, ни лжи. Это означает, что мы творим правду и ложь и несем личную ответственность за то, что истинно, а что ложно. Мы несем личную ответственность и за суждения о том, что есть добро и что есть зло, и за то, что позволяем злу свободно разгуливать по свету или же ставим его на службу добру. Здесь имеется в виду совсем не то, что мы должны принимать честное решение. Де Баур презрительно относится к требованию интеллектуальной честности. Ибо честность, связанная с принятием решения, не имеющего последствий, бесполезна, а при принятии решения, имеющего последствия, ее недостаточно. Решение поставить зло на службу добру предполагает готовность взять на себя зло. Я многого не понял, потому что читал слишком бегло и не мог сконцентрироваться, потому что был несведущ в тех теориях и спорах, которые были связаны с этими вопросами. Однако я понял, что снова столкнулся здесь с железным правилом. Ведь готовность стать мишенью зла как оправдание того, чтобы использовать орудие зла, — это как раз и было железным правилом.
В одной из глав мне попался пересказ знаменитой истории из двадцать четвертой книги «Илиады». Когда Ахилл убил Гектора, старец Приам, царь троянцев и отец Гектора, приходит в лагерь греков и просит Ахилла выдать ему тело сына. Ахилл, обычно неумолимый и беспощадный, пожалел старца и, выдав ему тело, пытается его утешить. Зевс, говорит он, держит на пороге своего дома два сосуда, один наполнен добром, а другой — злом, и кому он воздаст из сосуда со злом, того погубит. Кто же получает от Зевса из обоих сосудов, тому выпадает то счастливый, то злой жребий. Этот образ двух сосудов де Баур обнаруживает затем у Платона. В его «Политейе» Сократ говорит о добре и зле и рассуждает о том, действительно ли у Зевса два сосуда или же только один — сосуд с добром. Сократ дословно цитирует отрывок из «Илиады», однако допускает одну ошибку. Он говорит, что гибнет не тот, кому достается сосуд со злом, а тот, кто черпает только из одного сосуда: стало быть, того, кому Зевс зачерпывает не из двух сосудов, а только из одного — не важно, зло там или добро, — преследует на благословенной земле беда, терзающая душу. Де Баур в этой трактовке усматривает своеобразный философский переворот. В отличие от религии, философия исходит из равенства добра и зла. Добро без зла столь же несообразно человеческой природе, как и зло без добра.
15
Я человек медлительный. Я не подпрыгиваю от радости, когда случается что-то замечательное, и не падаю духом от свалившейся на меня неприятности. Не то чтобы я старался взять себя в руки. Просто мне требуется время, чтобы до меня эмоционально дошло хорошее или худое событие. На первых порах я воспринимаю все только головой, продолжаю делать свою работу, или иду, как обычно, домой, или отправляюсь в кино, если с кем-то уже договорился.
Я доделал окончательную редактуру журнала, еще раз проверил все названия, корректуру и оригинал-макет, привел в порядок оглавление. Однако на сей раз я делал все как бы автоматически и так же автоматически после работы отправился с Максом в кино и пиццерию. Мне не терпелось поскорее отправиться домой и снова приняться за книгу де Баура. Я читал ее так же лихорадочно, как в издательстве, и зачитался допоздна. Меня одолевала усталость, но я гнал от себя сон. Мне во что бы то ни стало надо было дочитать книгу до конца: хотя я понимал и воспринимал лишь половину из прочитанного, я не мог от нее оторваться. Иногда, впрочем, попадались очень простые отрывки.
Если при убийстве мы не станем принимать во внимание все привходящие обстоятельства, такие как преднамеренность, коварство и жестокость, то в качестве его определения остается следующее: убийство — это лишение человека жизни без его на то согласия. Именно без его согласия и воли, а не против его воли — ведь если волю подавляют или воздействуют на нее обманом, то это уже означает наличие привходящего обстоятельства в виде коварства или жестокости. В чистом же виде убийство — это прекращение жизни человека во сне.
Человек лишается своей жизни. Человек жертвует своей жизнью. Человек совершает сумасшедший, отчаянный или мужественный поступок, который стоит ему жизни. Убийца отнимает у человека его жизнь. Мы говорим об этом так, словно после этого события человек, лишенный жизни, присутствует здесь, жизни он лишен, но здесь присутствует, словно он озадаченно трет глаза, пытаясь разглядеть утраченную жизнь. Словно он может разгневаться, что у него отняли жизнь. Словно может оплакивать собственную жизнь.
Однако его больше нет. Он не может быть озадачен, не может гневаться и печалиться. Он более не страдает от того, от чего страдал при жизни, — от одиночества, болезни, бедности и глупости. Он более не страдает и от своей смерти. Человек никогда не страдает от своей смерти: он не страдает от нее до смерти, потому что до смерти еще жив, и после смерти, потому что после смерти его больше нет. Человек равным образом не страдает и оттого, что его убьют: до убийства он еще жив, а после убийства его больше нет. Смерть и убийство человека — это переход от одного закономерного состояния в другое закономерное состояние. Ведь что может восприниматься им как неправомерное, если его больше нет? Без субъекта предикат становится бессмысленным и неуместным.
Мы наказываем убийцу не за то, что он прервал жизнь человека без его на то согласия. Разве есть тут за что наказывать? Мы наказываем его за коварство и жестокость, с которыми он совершил свое деяние, то есть за то разочарование и те страдания, которые он причинил жертве до ее смерти. Однако почему мы наказываем за убийство, не связанное с этими дополнительными обстоятельствами, то есть за убийство в его чистом виде? Мы наказываем в этом случае не ради жертвы, а ради других людей. Наказываем ради жены, потерявшей мужа, ради ребенка, потерявшего отца, ради друга, потерявшего друга. Ради всех, кто опирался на ставшего жертвой человека, которого они лишились. Ради порядка в этом мире, который нам необходим и на который мы опираемся; этот порядок основан и на том, что жизнь и смерть имеют свои естественные сроки.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 70
