Книга Скунскамера - Андрей Аствацатуров

Большой рост у человека — не всегда признак большого ума. Так, по крайней мере, считают люди низкорослые, вроде меня. Очень правильная и главное освежающая точка зрения. И отнюдь не такая банальная, если ее применить не к человеку, а к чему-нибудь другому. Например — к зданиям. Первым, кому это пришло в голову, был Освальд Шпенглер. Ежели здание высокое, то тут, по его мнению, сплошь упадок и вырождение. Тщеславные потуги стареющей империи. Размах и пафос при всяком отсутствии сколько-нибудь зрелой мысли.

Мне все-таки кажется, что пророк европейского заката пал жертвой чересчур поспешных обобщений. Может, где-нибудь в Египте или в императорском Риме крупные постройки и возводились, дабы засвидетельствовать последние пароксизмы этих цивилизаций, но в СССР все было по-другому. У нас большие дома строились с единственной целью — поскорее решить жилищный вопрос. А имперские амбиции возникали уже потом, по ходу дела, на стадии косметической отделки.

Наш дом был самым высоким и длинным в микрорайоне. Таким же высоким, как «скунскамера». И даже длиннее, чем она. Я очень им гордился, той самой гордостью, которую испытывают старые петербуржцы к Ростральным колоннам, как будто эти колонны — дело их собственных рук. Дом выходил своими стенами одновременно на две улицы и площадь. Взрослые называли его «Пентагоном». Почему, я понятия не имел и никак не мог запомнить это странное имя. Оно часто путалось у меня с похожим словом «Пиночет», которое я часто слышал по телевизору в сочетании с другим непонятным словом «хунта». Подруги моей бабушки, ласковые старушки, из породы тех, кто мусолит слюнявыми губами маленьких детей, часто высюсюкивали:

— А кто тут у нас такой масенький?

— А как такого масенького зовут?

— А где же наш масенький живет?

Я всегда правильно называл свое имя, фамилию и на вопрос, где я живу, гордо сообщал, что «живу в Пиночете». Старушки замолкали и с ужасом переглядывались. Мама с папой в таких случаях где-то рядом хихикали, а бабушка очень расстраивалась и говорила, что «нам всем за это попадет».

— Запомни, Андрюша! Ты живешь на площади Мужества!

— Я живу — в Пиночете! — упрямился я.

— Тогда ты не мой внук, — качала головой бабушка.

Она была в те годы, как я потом узнал, секретарем парторганизации и, видимо, очень не одобряла легкомыслия моих родителей.

В начале 1970-х годов прошлого века проспект Тореза считался правительственной трассой и по нему на черных зилах-волгах иногда проезжали наши ветхие начальники. Поэтому здесь не строили уродливые блочные клоповники, дабы они не могли оскорбить эстетического чувства отцов города и его высоких гостей, если таковые вдруг случатся. Зданиям предписывалось быть исключительно кирпичными и более того — аккуратно облицованными со стороны улицы белой плиткой. Красными, стыдливо-конфузными, а значит, недоделанными, им долго стоять не полагалось. Это могло тоже не понравиться проезжающему мимо начальству.

Однако наш дом, дом № 9, несколько лет так и простоял красно-кирпичным, необлицованным. Возможно, строители не могли найти сразу должное количество белой плитки, а потом махнули рукой да и забыли. Но тут случилось одно важное событие, изменившее судьбу дома. В наш город должен был прилететь Ричард Никсон, президент США № 37, человек со злым мясистым лицом босса. И не просто прилететь, а осмотреть город и кортежно проследовать по правительственной трассе.

Тут городские власти вспомнили про то, что дом № 9 еще недостроен, и переполошились. Говорили, что сам первый секретарь ленинградского обкома партии, грозный человек крошечного роста вызвал на ковер градостроителей, «всыпал кому надо» и велел в кратчайшие сроки начать и завершить все облицовочные работы. В самом деле, не мог же город демонстрировать американцам это стыдливо-конфузное девятиэтажное позорище. Нужно было не упасть в грязь лицом и показать, что у нас ничуть не хуже, чем в Америке. Дом начали спешно покрывать плиткой и в срок уложились. Правда, президент США в последний момент выбрал другой маршрут следования и мимо дома № 9 так и не проехал.

Зато из-за его визита в магазине на Тореза произошла кража — была похищена бутылка водки «Столичная». Прямо среди бела дня. На глазах у всех. Моя мама как раз в тот момент оказалась в магазине. Она рассказывала, что какой-то мужчина в винном отделе схватил с прилавка бутылку водки и, не заплатив, побежал к выходу, расталкивая людей.

— Продавщица кричит: «Украли!», — возбужденно пересказывала мама, — Ося Бродский стоит как болван и только глазами хлопает. Кто-то вопит: «Милиция!» А милиции никакой рядом нет. Вся милиция Никсона охраняет.

Уже через несколько лет после того, как наш дом облицевали, плитка начала отваливаться. В конце 1970-х по всему периметру дома поставили ограждения, металлические воротца, соединенные красной тряпичной лентой, предупреждавшей пешеходов об опасности. В зоне угрозы, составлявшей добрую половину тротуара, я часто видел куски разбитой плитки и кирпича.

Плитка отваливалась на протяжении десяти лет. Как-то в самом начале 1980-х к нам в квартиру пришел народный депутат, которого мы выбрали. Мужчина неопределенного возраста и неопределенной внешности, зато с лицом, похожим на утюг. Познакомиться «с людями», как он отдышливо сообщил нам, усевшись за стол на кухне, и узнать, нет ли каких-нибудь пожеланий. Помню, мама сказала, что дом обваливается и что хотелось бы узнать, какие меры принимаются.

— Ребенка на улицу выпускать страшно! — напирала она.

Депутат растерянно развел руками и сказал, что «сигналы уже были, но нагнетать ситуацию не будем», что «территория огорожена» и надо только «соблюдать поведение». Что, по его сведениям, только одна бабуся погибла. Голубей пошла кормить за ограждением. Полчаса стояла, «хотя там везде надписи». — Тут уж, как говорится, извините, — снова развел руками депутат.

Страна менялась. Приходили и уходили генсеки. В Америке выбирали новых президентов: № 38, № 39, № 40. Разрядку сменил очередной виток гонки вооружений. Потом было ускорение, новое мышление, перестройка. Неожиданно исчезла великая некогда империя, и с ней вместе из магазинов пропали продукты.

А наш дом № 9 продолжал осыпаться. Появилась новая власть. Под всеобщие аплодисменты в руководящие кресла плюхнулись очередные начальники. Остановились заводы и фабрики. Опустели НИИ. Открылись «кооперативы» и «малые предприятия», торговавшие какой-то дрянью. Алкоголь начали продавать круглосуточно, а не с двух часов дня, как прежде. На улицах стали все чаще появляться иностранные машины.

А наш дом № 9 продолжал осыпаться. И куски плитки по-прежнему летели на головы пешеходов.

С годами все жители нашего дома к этому привыкли и воспринимали угрозу сверху как нечто обязательное и неотменимое, как часть ландшафта, вроде сползающего в долину ледника, пугающего робкого путника, но придающего величие горному пейзажу. И даже сейчас, когда я выглядываю из окна своего девятого этажа или подхожу к метро, я ощущаю, что мне, вернее, ему, дому, чего-то недостает. Тех самых металлических заборчиков и предостерегающих красных лент, делавших некогда открывавшуюся пешеходам живую картину такой завершенной, привычной, своей.