Мое существование, снова бездомное, пошло словно бы с перебоями сердца. Скачки, замирания, скачки. Непреодолимый страх. И еще четкое чувство, что жить не хочешь, а заставляешь себя это делать, и жить таким образом очень трудно – ведь жить трудно даже тем, кто этого хочет.
Проходит год, на протяжении которого я регулярно сдаю свою кровь, прикармливаюсь возле наркозависимых контингентов, работаю «по-черному» в brasserie, «по-черному» же, с угрозой для своей жизни, обихаживаю хищников в зоопарке, сплю на корточках в кабинах телефонов-автоматов, даю частные уроки кулинарии и дрессирую морских свинок.
И зачем все это, если территория любви в один миг обернулась «территорией Великобритании»?..
На протяжении всего этого времени я, конечно, не перестаю себя спрашивать (от чего в мозгу – словно гнойник): как это случилось, что я, в мгновение ока, оказалась не там, где считал мой рассудок?!
Виктория, очнитесь: это Сатурн.
Юпитер.
Плутон.
Находиться здесь вам запрещено законом.
Законом самой природы.
Но... Как это случилось, что Джейк – просто Джейк – в мгновение ока превратился в консула?
...Один раз я не выдержала и позвонила ему на службу.
Мне необходим был глоток воздуха: голос.
Незнакомый мужской голос сказал, что мистер Джакоб Эндрю Хитклифф Джиггертон более там не служит.
Хоть голос говорил на английском, мне показалось, что это был совсем другой язык.
21
Где ты, утушк-а-а-а, бывала? Где ты ночку, ночку ночевала? – Ночевала я да под кусточком... под ракитовым да под листочком...
А конкретней?
А конкретней существование мое выглядело так.
Например.
Снова сочельник Рождества.
Мадьярка, про которую я еще не знаю, что она сумасшедшая (а посылает меня к ней один из котовладельцев, ее бывший муж), ведет себя очень радушно: она не хочет жить одна, и в моем распоряжении бесплатная комната.
Едва успев разложить содержимое мешочков, я сажусь писать письмо: «Не удивлюсь, если меня выгонят и отсюда, прямо сейчас». В это самое время, как можно легко сообразить, раздается стук в дверь, и мадьярка говорит, что я ей уже надоела. Сроку убраться – завтра до вечера, и я глотаю снотворные, чтобы уснуть, но уснуть не могу, и глотаю еще, но уснуть не могу, и глотаю снова, и желаю себе смерти от передозы, но при этом помню, что, в случае, если не умру, я должна ехать к одной художнице, соблазнять ее своими рисунками – с целью того же временного постоя, а для этого я должна выглядеть утром на «ять», и я выхожу на улицу (восемь утра, снег) в белой шапочке, в белом свитере, в белых рейтузах, в белых ботиночках – и с ярко-красным яблоком (художница должна оценить), которое охватывает моя ладонь в белоснежной варежке; я иду в магазин «Albert Heijn», где бесплатно пью кофе с молоком и сахаром, и даже с кусочками пробного шоколада; иду в магазин парфюмерии, где, под видом тех же проб, осторожно (по-утреннему), светлым тональным кремом, придаю правильный оттенок своей осунувшейся физиономии, подвожу глаза, брови, веки, губы, крашу ресницы, спрыскиваю себя самым дорогим дезодорантом и духами той же французской марки; вслед за чем, уже на улице, затираю кусочком свечки полоску на билете – после компостирования можно (и нужно) будет снова этот слой парафина соскрести – и вот еду к ней, к художнице, к моей надежде, но мне не выпадает шанс ей понравиться, даже с этим ярко-красным яблоком, и я возвращаюсь к сумасшедшей мадьярке за своими манатками, потому что на пути от художницы успеваю одолжить денег у знакомой проститутки, которую пару месяцев назад рисовала – как бы безупречной сестрой милосердия – как бы в роттердамском госпитале Святого Франциска – (карамельные фальшивки, регулярно отправляемые ею своим экстра-религиозным маме-папе на Берег Слоновой Кости), – и вот на эти деньги я, тоже по пути, снимаю угол у другой проститутки, но, поскольку наступило Рождество, то она сразу же после этой выгодной сделки едет в Чехию, соответственно, к своим маме-папе, считающим, что их дочь учится на юрфаке (она там и учится, но тугрики-то ей нужны), и, так как она уезжает второпях, а может, и не поэтому, то в ее амстердамской производственной конуре валяется гора ломких от спермы простынь, разномастные бутылки, тюбики с увеличивающими (член, чувствительность, оргазм) мазями, а также корсеты, чулки, хлысты и прочее, но нет в этой конуре ни чистой постели и ни одной электрической лампочки; так вот: поскольку жилище я все-таки нахожу, то возвращаюсь к мадьярке, чтобы рассовать свое барахло по мешочкам, но она, мадьярка, будучи сумасшедшей, уже, видимо, претерпела смену настроения, ее биполярный психоз работает исправно, так что она спрашивает меня ласково, не съезжать ли я, часом, собираюсь, и если да, то почему, – и я отвечаю, что да, собираюсь, и начинаю вязать гроздья мешочков у нее на глазах, выражение которых снова переползает в другую фазу, потому что ей не хочется меня отпускать, так что она, мадьярка, начинает быстро заваривать скандал – для начала обзывая меня принцессой (с эпитетами, с эпитетами, разумеется), но я молчу, и она снова обзывает, и ее «экспрессивно окрашенная лексика» набирает обороты, и от бешенства (что она не может пустить в ход непосредственно мышцы, уже сочащиеся адреналином), представительница самой депрессивной на земле этнической группы начинает таскать мои мешочки к дверям (дескать: вот и убирайся на здоровье, сука!!), а я и говорю – это единственная моя реплика в сцене односторонних наскоков – спасибо, говорю, за бесплатные услуги грузчика, – и вот тут безумная дщерь Дуная распахивает дверь – и спускает все мои мешочки по грязной, хотя и не очень крутой лестнице (дело происходит в строении, которое на моей родине назвали бы «хрущoбой») – она с силой швыряет мои мешочки вниз, да еще и ногой наддает – а к этому Рождеству мешочков у меня уже не пятнадцать, но тридцать, их габариты тоже больше прежних, что естественно даже и для неимущих – так что все эти кондомы, ясное дело, лопаются, и содержимое их – с отвратным треском и грохотом разной степени громкости – ссыпается по ступеням во всю ширь – что в целом кинематографично чуть не до срама, – и, когда бремя житейского груза, то есть лавина моего бедного барахла, делает два-три агональных рывка и окончательно застывает, я сажусь там, где стою, а именно – на верхнюю ступеньку (перед захлопнутой дверью) – с силой кусаю себе руки – до самого мяса, чтобы не издать ни одного звука – но все равно шепчу хрипло: Джейк... Джейк... Джейк... Джейк...
