Ей пришлось долго стучать в дверь Дуду, прежде чем он отозвался.
— Извините… я знаю, что уже поздно, — обратилась она к нему, продолжая стоять в дверях. — Но вы знаете, что дверь в коридор не заперта?
— Нет, мамуазель Ракофф.
— Что ж, вас не с чем поздравить!.. Напоминаю вам, что у нас здесь есть дети, уже пытавшиеся убежать, и лунатики.
— Да, мамуазель Ракофф.
Ну и парилка… От духоты и запаха першило в горле, во тьме ничего нельзя было рассмотреть. Слышно было лишь шумное дыхание да тиканье огромного будильника.
— Ладно, оставим это до завтра, я пойду… Только вот что: проветрите комнату, а то у вас тут нечем дышать!
Однако она не сдвинулась с места.
— Да, еще, Дуду, у меня так разболелись зубы, что я никак не могу заснуть… У вас не найдется глифанана?
— Нет, глифанана нет, — пробурчал Дуду после секундного раздумья. — Нет глифанана, есть аспирин.
Можно было подумать, что он взывает к некоему божеству.
— Знаете, аспирин — это при острых болях… — У меня есть только аспирин.
Они не видели друг друга, но голоса их смешивались в темноте.
— А сигаретки. Дуду… у вас не найдется «Голуаз»?
— Конечно нет, мамуазель Ракофф, — пробормотал он, — ведь это запрещено.
Казалось, он был напутан.
— Но тогда чем это у вас так пахнет?
— У меня нет сигарет, мамуазель Ракофф. Полковник запретил курить.
— Послушайте, не валяйте дурака, Дуду, полковник прекрасно знал, что вы курите втихаря… И не забывайте, что я двадцать лет проработала в больнице… Так включите же свет и дайте мне сигарету.
Послышался долгий вздох, затем изголовье кровати осветил слабый свет лампы, накрытой газетой вместо абажура и стоявшей прямо на полу. Первое, что она увидела, был пузатый ночной горшок. Ослепленный светом и крайне озадаченный, Дуду не переставал моргать. Он спал совершенно голым. Она видела его мохнатую грудь и ноги, выглядывавшие из–под овчины, которой он прикрывался, как одевающаяся женщина, застигнутая врасплох. Губы его расплылись в глуповатой улыбке.
— Заметьте… — смущенно проговорила она, — я первая принимаю аспирин от зубной боли.
Она начинала нервничать. Сердце ее билось слишком сильно, слова все труднее сходили с губ. Сколько ему лет? Как и ей, около пятидесяти… Он всегда вызывал у нее отвращение — своим запахом, цветом кожи. Но внезапно она почувствовала невыносимый холод. Она просто умирала от желания скользнуть к нему под овчину, в тепло, и, прижавшись к его телу, спросить, правда ли, что она конченая старуха.
— Разумеется, если у вас нет сигарет…
— У меня есть сигарилло. — засуетился он, — сигарилло «Мурати».
Было видно, что ему передалось ее смятение. Он жестом показал на комод и едва не встал с кровати. Но мадемуазель Ракофф уже отодвигала пачку бисквитов, за которой скрывались сигары.
— Вам тоже дать?..
— Вообще–то я не курю втихаря, ну разве что раз–другой.
Тем не менее он протянул руку ладонью кверху — как нищий. Она смотрела на эту здоровую коричневую лапу с розовой ладонью и испытывала желание прильнуть к ней губами.
— А спички?
Он поднял с пола синий коробок хозяйственных спичек.
— Браво–браво! — воскликнула она, завладев коробком. — Это спички, принадлежащие Центру. Если они вам нужны, попросите!
Она опустилась на табурет около умывальника, поднесла сигару к губам, выпустила длинную струю серого дыма и сладострастно затянулась. Ей стало лучше. Она смотрела на Дуду. Тот сидел с незажженной сигарой в углу рта, не осмеливаясь попросить огня.
— О, простите, Дуду! — сказала она, заговорщически рассмеявшись, и поднялась с табурета.
Вместо кровати Дуду спал прямо на полу, на матрасе; мадемуазель Ракофф попыталась наклониться, но в конце концов ей пришлось присесть, чтобы дотянуться зажженной спичкой до сигары Дуду. Направляя пламя, неф коснулся ее руки.
— Когда болят зубы, — пробормотала она изменившимся голосом, — ничто не помогает так, как табак… Полковник, при всем уважении к правилам распорядка, был заядлым курильщиком… Правда, трубка не так вредна… Вы любили полковника де Муассака?.. То есть я хочу сказать, любили ли вы его как начальника?..
Какое облегчение в самом звучании слова «любить'"!
— Да, мамуазель Ракофф.
— Знаете, Дуду, теперь, когда я состарилась и думаю обо всем этом… я вижу вещи в ином свете. С возрастом и по прошествии времени становишься, как бы это сказать, проницательнее.
Дуду приподнялся на подушке и обрел некоторую уверенность. Теперь он старался встретиться глазами с мадемуазель Ракофф, которая приняла подчеркнуто добродетельный вид.
— Я действительно стара?..
Вопрос, казалось, не был ни к кому обращен, и он не ответил.
— Нет, правда, Дуду, я старая?
— Нет, мамуазель Ракофф.
Не очень–то он уверенно это сказал, скотина.
— Так значит, вы его любили…
— Да, мамуазель Ракофф.
Какой жуткий акцент… А у полковника был такой благородный голос. Что за вид у этого толстого негра, завернувшегося в свою овчину и курящего вонючие сигары — кажется, что он курит один из своих пальцев!
Она снова села на табурет.
— Я тоже его любила… То есть уважала. Видите ли, он был мужчиной, настоящим мужчиной. Верным долгу, истинным ценностям и, к тому же, таким преданным, набожным… А с другой стороны — восхитительный эгоист, как и все мужчины… Это жена его погубила.
Она больше уже не обращалась к Дуду, а разговаривала со своей памятью.
— Никогда не забуду, с каким видом она меня встретила, когда я появилась в Центре. А как важничала… Не отпускала его ни на шаг… Ревновала, понимаете?.. Вообразила, что между полковником и мной… Мы действительно были друзьями, уважали друг друга… Конечно, полковник был очарователен, а я молода…
Почему он так на нее смотрит?.. Совершенно ошеломлен. Хотя… ну и видок, должно быть, у них: вдвоем, да еще с сигарами. Он — совершенно голый в своей постели, слегка перепуганный, она — в пеньюаре на колченогом табурете, в тапочках полковника.
— А вы, Дуду, чем занимались в молодости?
— Полковник все знал обо мне. Я работал на сахарном заводе, и вдруг один тип как бросится на меня с ножом, тогда я…
— Верно, верно, грустная история, не будем об этом… А вы никогда не чувствовали себя немного одиноким, никогда не думали жениться?
— О нет!.. Жениться — нет… Чтобы жениться, нужна любовь!
Да что он знал о любви, этот недотепа?.. И как обходился без нее столько лет? Наверное, желание умерло под его черной кожей, пропало с течением времени; она надеялась, что и у нее оно когда–нибудь пропадет и она наконец заснет, не желая прикоснуться к другому телу, неважно чьему.
