Вспомнились мамины праздничные обеды. Раз в месяц, с получки, мама покупала в фабричном магазине мясо и делала борщ. Такой вкусный, такой аппетитный! Жарила котлеты. И еще пекла пирог. С капустой.
Вот женится, будет денег приносить домой много. Шофера-дальнобои прилично зарабатывают. И его жинка будет ему борщ и котлеты делать на каждый день. Ленка Иванова? А хоть бы и Ленка Иванова. Она хорошая. Она добрая.
К исходу третьего часа движения настал какой-то критический момент, и Пеночкина стало клонить в сон… И он ничего не успел понять, когда что-то грохнуло, когда Леха Золотицкий, что ехал впереди, врезал вдруг по тормозам, когда слева из лесополосы стали выбегать какие-то люди, не понял, не успел ничего понять, когда, распахнув его дверцу, в него в упор разрядили полрожка.
Бородатый, тот что стрелял, брезгливо морщась, стащил неживого, поникшего на руле Пеночкина, вывалил его из кабины и, бросив на сиденье еще не остывший свой АКСУ[22], по-хозяйски сел на водительское место.
И Володя-Ходжахмет, сидя в передней машине, на том месте, где еще минуту назад сидел капитан Репка, включил рацию на передачу:
— Движемся. Готовь принимать. Груз в порядке. Алла акбар.
А рядовой Пеночкин, который так и не стал дембелем, не вернулся к маме на ее котлеты с гречневой кашей и не женился на Леночке Ивановой, остался лежать в кювете. И с ним остались и «дед» Панкрат, и Леха Золотицкий, и капитан Репка. И еще шестнадцать пацанов.
Командир лодки К-653 «Краснодар» отдал приказ подвсплыть и, выпустив антенну, связаться с Резервной ставкой.
О нападении террористов необходимо было немедленно доложить.
— Надо вжарить по Мадриду, что ли? — сказал в задумчивости генерал Долгов.
— Правильно, — согласился Данилов, — передайте командиру К-653, чтобы ударил по Мадриду.
Глава 2
Кормили на строительстве минарета очень плохо. Баринов совсем уж отощал.
Земляные работы на стройплощадке сменились сперва на бетонные, потом на плотнические, арматурные, сварные, снова бетонные и, наконец, на каменщицкие.
Теперь Баринов освоил профессию каменщика третьего разряда и работал подручным у своего бригадира, молдаванина Василия Кодряну. Когда припекало солнышко и на Невский выкатывало большое количество рикш со знатными баями и паланкинов с женами знатных баев, молдаване посылали Баринова просить милостыню. Посылали его как самого бесполезного в строительном процессе, все равно от него проку мало — кирпич класть красиво не научился, раствор подавать сноровки большой не имеет — так… Держали его из жалости. Выгнать — пропадет ведь. Кому нужен бывший литературный критик?
А вот разжалобить какую-нибудь дамочку в паланкине или толстого бая, едущего на рикше на базар на Сенную или в Интернет-чайхану на беседу с уважаемыми друзьями, — на это Баринов как раз годился.
Для потехи его выряжали в жилет и галстук на голое тело, на голову ему надевали шляпу а-ля артист Боярский в лучшие его дни и отправляли на угол Невского и канала Грибоедова. Молдаване ему еще и дощечку дали, чтобы он обращение написал жалостливое.
«Подайте бывшему питерскому литератору на пропитание».
Дамочки в паланкинах порою останавливали своих носильщиков и давали — иногда двадцать, иногда пятьдесят, а иногда и все сто афгани.
А толстые баи, те редко давали.
Хотя один раз привязался к нему один такой.
Он сам был из Бухары и сказал, что некогда учился на Полтавщине в педагогическом и там, в своем этом Полтавском педагогическом, читал и Гоголя с Пушкиным, и Достоевского с Толстым.
— Слушай, хорошие писатели эти твои Гоголь с Достоевским, — сказал жалостливый бай, кидая Баринову половину большой пресной лепешки, — я читал у этот Достоевский повесть «Крокодил», там крокодил немца скушал, очень хорошая повесть, мне понравилась.
— Да, это как раз здесь, на Невском проспекте происходило, — согласился Баринов, — крокодила того в Пассаже показывали, тот немец туда из любопытства зашел, его там и проглотили.
— Да, не любил этот твой Достоевский немцев, не любил, — сказал бай, сочувственно глядя, как оголодавший Баринов жадно хватает зубами пресную лепешку.
Бай дал Баринову двадцать афгани и полпачки сигарет.
Василий Кодряну потом долго ругал Баринова.
— Ты полдня проходил где-то и не работал, мы за тебя кирпичи таскали, раствор таскали, а ты денег нам только на одну бутылку дешевого молдавского вина принес. Завтра не отпустим тебя, будешь наказан.
Но на следующий день на их стройплощадке состоялось побивание камнями.
В Питере-то ведь больше нигде камней так просто не найдешь, кроме как на стройке!
И вот уже в который раз приводили сюда в четверг неверных жен, и их отцы и старшие братья, дабы смыть с себя позор, первыми бросали в своих дочерей и сестер битые кирпичи.
На этот раз в четверг к ним на стройплощадку притащили совсем молоденькую испуганную женщину, почти девочку.
И лицо этой женщины вдруг показалось Баринову знакомым.
Толпа ревела, шумела, галдела… Толпа волновалась, заводилась, индуцировалась в своем неистовстве…
Так бы ему, Баринову, который вообще не переносил скученности и панически боялся давки, так бы ему и не увидать никогда глаз этой несчастной, но как раз в этот день он был наказан своим бригадиром, стоял на лесах строящегося минарета и веревкой в ведре поднимал снизу цементный раствор. И он видел, как на площадку притащили эту женщину.
Дальнозоркий по своему возрасту, Баринов хорошо видел вдаль.
И с расстояния в сорок или тридцать метров он хорошо разглядел лица родственников этой несчастной. Разглядел и узнал, вздрогнув.
— Да это же наш редактор отдела прозы, Николай Владимирович Соколовский! — испуганно прошептал Баринов, сам себе закрывая ладошкой рот, непроизвольно открывшийся в изумлении.
Его дочка, которую, как припомнилось Баринову, звали Светой, уже лежала, растерзанная, на груде битого кирпича, и все родственники и соседи ее бросали в нее, бедную, бросали…
А Николай Владимирович, тот самый Николай Владимирович, который некогда души не чаял в своей Светочке, вдруг поднял с земли большой тяжелый кирпич, не битый, а целиковый, и, подойдя к дочери, вдруг с силой бросил этот снаряд прямо ей в голову.
Баринов зажмурил глаза.
Толпа внизу восторженно ликовала.
А ведь он так любил свою дочку!
