Почти сразу окружил ястребом один пожилой, длинный, с горизонтальными узкими плечами и глазами навыкате.
– Одного привезли? – задушевно поинтересовался.
– Чулков, отвали, – издали, из угла тихо прикрикнул на длинного коротко стриженный гражданин с очень мужским небритым лицом. И мотнул мне головой: мол, подойди.
И я мотнул: подойди сам...
Повезло мне с ним. Вспомнил он меня еще по профессиональному спорту. Забирали его в этот день. Он дал полную раскладку по людям, по вертухаям, по порядкам.
Власть в дурке держала пара блатных при поддержке одного полублатного. Все – в первой клетке. С ними же молодой пацан двадцати двух лет – политический. Студент МГУ, шесть языков знает, армянин. Бежал за границу, переплыл Дунай, но взяли его румыны, вернули. С пацаном не знают, как быть. Подозрение есть на рак мозга. Резину тянут, три месяца уже держат. Информация от одной из вертухайш. Вертухайша эта – единственный порядочный человек из персонала.
Пацан презирает блатных. Те раздражаются его презрением, то и дело порываются избить политического. При этом давят именно на то, что политический, что родину предал. Время от времени пацану достается, но он не гнется, глядит исподлобья. В этой же первой клетке один молодой шизофреник. Похоже, истинный. Есть еще трое полноценных сумасшедших и несколько скрытых, проявляющихся время от времени.
Один из полноценных. Гена, мужичок пятидесяти лет, лысо-белобрысый, в детстве переболел менингитом, и умственное развитие его застопорилось на этом возрасте. Главный вопрос, который мучает его, когда «пидет» мама.
Гена покушался на убийство: нанес пять ударов топором по голове своей жене. Над Геной издеваются. Пытались изнасиловать, против чего он возражал, плача, становился в позу. Насильникам перепал карцер. Карцер – самое действенное наказание. Прежде чем поместить в него, клиенту вкалывают серу. Один, два – до восьми уколов. После чего тот совершенно подавляется. Состояние примерно такое: невозможно ни лежать, ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить, ни молчать, ни думать. Суставы ломит, поднимается температура, и раскалывается голова.
Один из находящихся в послекарцевом состоянии как раз присутствовал в холле, стоял у стены, скрестив руки на груди и глядя в пол. Молодой, взъерошенный, загнанный, с застывшей гримасой боли на мертвом лице.
Еще одного человека выписывали в этот день – сельского интеллигента, учителя обществоведения. Несколько лет прожил он под пятой жены и тещи, под их упреками в никчемности. Исчерпалась покорность однажды, из двустволки застрелил обеих. Тестя ранил, у того было время отдалиться, пока зять перезаряжал оружие.
Маялся интеллигент, вышки просил. Да тут все и не сомневались, что дадут.
Показал стукача, пришибленного сорокалетнего мужчинку с головой, втянутой в плечи.
С уставом монастыря ознакомил.
Свидания запрещены, прогулок не бывает. Нельзя читать, писать, громко разговаривать. Радио нет. Но, правда, имеется неполный комплект домино и непонятно зачем картонное шахматное поле.
Мой собеседник по просьбе Гены-женоненавистника гадал тому на домино, предсказывая скорый приход мамы.
Любое нарушение – карцер плюс сера. Чем бы ни заболел, врача не допросишься. И психиатров-то практически не видать. Зато персонал ведет журнал наблюдений за каждым. Единственный пациент, которого от чего-то лечат, – Чулков. Таблетками пичкают. За последнее время он заметно тронулся мозгами. Обычно уголовников привозят ненадолго: до двух недель. Очень скора те начинают дуреть, проситься назад в тюрьму. Этот, мертво стоящий у стены, слишком энергично просился. Допросился.
Заведение – не из тех легендарных, где нужных... ненужных людей пожизненно держат за сумасшедших. Это начальный пункт. Здесь объявляют больным или делают таковым. Хотя большинству милостиво дают добро на тюрьму, суд, зону.
Раз в месяц разрешены передачи. И как раз в этот день, в мой – первый, его – последний день здесь, мой ознакомитель получил передачу. И переписал ее на меня.
Многое из услышанного, разумеется, на свой счет я не принял. Во-первых, писать буду, пусть не на машинке. Следователь божился. Во-вторых, я-то знал, что пробуду здесь не больше недели.
Мой благословитель, кстати, армейский майор, угодивший сюда после конфликта с начальством, на уверенность эту только усмехнулся. Ему обещали две недели, а пробыл он тут полтора месяца.
И я только усмехнулся на это. Со мной такого случиться не должно было. Правильно усмехался. Мне предстояло прожить тут три месяца.
Ордер получил в первую клетку, к блатным, полублатному, политическому и шизофренику.
Вечером, когда всех развели по загонам, снабдили загоны парашами и заперли, меня щупанули.
Псих, подогнув колени, укрывшись с головой, жил своей жизнью под одеялом, как оказалось, занимался своим обычным делом – онанизмом. Эмигрант украдкой под одеялом читал «Юность». Я уже знал, что та самая, добрая вертухайша, голову подставляя, снабжала его чтивом.
Блатные, общаясь между собой, промеж фраз назвали предателя Родины козлом.
– Сами козлы, – не отрываясь от журнала, заметил предатель.
Блатные взвились.
– Ша, – добродушно вступил я. – Вы чего? На ровном месте...
– Где-то я тебя видел, – сообщил один из них, мелкий, нервный, с огромной выступающей опухолью на животе. – Не мент?
– Дядя Степа, – смягчил я.
– Мусор, – подтвердил второй, шоферского вида, оказавшийся шофером и хулиганом. – Я его в Ильичевском РОВД видел.
Полублатной, сельский хлопец, избивший семерых, пока молчал.
– Тебя, наблюдательного, размажу по стенке до потолка, потом будем выяснять, кто прав и сколько вас, – оскалился я.
Пацан оторвал глаза от журнала, с любопытством глянул на меня.
С утра Васька (звали его Сашей, но с самого начала он числился у меня Васей) объявил голодовку. Не вышел к завтраку.
Я-то был зажиточным: при передаче. Правда, передачи здесь не вручали сразу, как в тюрьме, а выдавали по долькам к завтракам и ужинам. Пару кусков сахару, колбасы, сала, хлеба белого по паре тонких ломтиков, пол-луковицы. (Позже обратили внимание: пациент расписывается в получении передачи, видит ее всю, в том числе – две завершенные палки колбасы, но за все время съедания обнаруживает только один хвостик.)
Поделил ломтики с близсидящими, с блатными, уже угомонившимися на мой счет. На правах хозяина соорудил бутерброд для Василия.
Казенные харчи не особо смутили, хотя почти всегда душа новичков не принимала их. Макароны черные. Думал, подгорели, оказалось – сорт такой. Чай одеколоном разил. Разъяснили: вертухай, тот самый – лысый, добродушный, из наших кружек алюминиевых одеколон принимает.
