из Москвы. Хочет лететь с вами.
Выйдя в полном снаряжении на летное поле, летчики неспешно направились к самолету. Здесь их уже дожидался военкор в армейской гимнастерке и сбитой набекрень офицерской фуражке.
— Куда садиться? — поинтересовался он.
— Можно ко мне, — широко улыбнулся Варгасов. — В тесноте да не в обиде.
Лобозов глянул в полные решимости глаза майора.
— Серьезное дело вы задумали. Полетим на высоте пять тысяч метров, а запасной кислородной маски у нас нет. Рискованно. Задохнуться не боитесь?
— Что вы! — возмутился Степанов. — В нашей редакции от дыма не продохнуть: газетчики — курильщики страстные. И как видите, жив-здоров.
— Небо — не курилка. Зарекаться опасно. Ну да ладно. По местам!
Пе-2 вырулил на старт и взял разгон.
Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.
Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное:
— Вася, домой.
В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание.
Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:
— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.
Но тут из-за облака выскочил "мессершмитт". Теперь было не до пассажира.
Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.
Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:
— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.
"Пешка" оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.
— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.
— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.
— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!
— Не захвалите, а то ведь и возгордимся.
— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.
— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.
— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.
— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.
— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Ар-цеулов.
Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.
— Отличная встряска была. С меня причитается! А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.
— Вон там, у шасси.
Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.
— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?
— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.
Глава XII
У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:
— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.
— Когда?
— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.
Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей "истории болезни", заключенной в серую папку.
— На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.
— И это все? — досадливо поморщился Грималовский.
— Все, братец мой, все. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.
Не удовлетворенный ответом Грималовский, направился к выходу.
В палате его с нетерпением дожидался Сергей.
— Завтра выписываюсь! Уломал все же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: "Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям".
— Поздравляю!
— Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, — заговорщицки подмигнул моряк. — Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал драпануть отсюда, как пишут в романах, "под прикрытием темной ночи". Красота!
— И куда же теперь?
— Рассчитываю попасть в полк морской пехоты. В рапорте указал: "На самый трудный участок". — И, спохватившись, спросил: — А как у тебя?
— Говорят, еще с месяц. Рука-то еще не действует.
— Не тушуйся. Месяц — не срок. Ты еще повоюешь и победу встретишь.
— И ты встретишь, — произнес штурман, увернувшись от взгляда Сергея.
Он понимал, что больше не суждено будет увидеть матроса. Чувствовал это и его приятель.
— Вот что, Дима, хочу напоследок сказать. Разрабатывай руку усердней. Глядишь, и мне на бумаге отведешь местечко. Все-таки — память. Надеюсь, вспомнишь обо мне. А пока на прощание дай заглянуть в твои дневники. Честное слово — интересно.
Грималовский вытащил из-под подушки штурманский блокнот.
— Читай. Секретов не держим. — Бережно приняв у штурмана блокнот, Сергей углубился в чтение, покусывая кончик черноволосого уса.
"1943 год. На отдельных участках фронта наши войска перешли в наступление. Враг постепенно стал оттягиваться с рубежей Северного Кавказа.
Наш экипаж на новом двухместном самолете Пе-3 вылетел на разведку железнодорожных станций Кисловодска и Георгиевска. Пересекли Кавказский хребет. Внизу сплошная облачность. Пробились сквозь нее и вышли на цель. Немецкие зенитки молчат. Странное молчание. Наверняка вблизи вражеские истребители. Не успел об этом подумать, как увидел Ме-110, пикирующий на нас из-за туч.
— Вася! Мессер.
Круто разворачиваемся.
Съемка произведена, пора уходить. Но фашист как на привязи. Берусь за пулемет. Противник оказался метче. Угодил в мою кабину. Ощущаю щемящую боль в пояснице. Ранен или слегка зацепило? Главное — жив. На развороте "месс" угодил-таки под пулеметную очередь.
— Есть! Накрылся фриц!
"Мессершмитт" вспыхивает.
— Где мы? — спрашивает Лобозов, когда прошел первый восторг победы.
Во время маневра и боя мне было не до прокладки курса. Быстро определяюсь и даю командиру курс.
Идем в плотных облаках. "Пешка" обрастает льдом. Приборная доска покрылась толстым слоем инея. Заиндевели стекла. Можно свалиться. Обидно. А время разворота на новый, облегчающий положение курс еще не настало. Полет в горной местности должен быть строг и точен. Необходимо терпеливо выдерживать расчетное время на всех участках маршрута. Но вот наконец ледяная корка тает. Видимость улучшается. Приборы в порядке. Боль в спине немного утихла, одежда, чувствую, прилипает к телу. Значит, кровь подсыхает. Ничего страшного. Определяю: поблизости Адлер. Передаю Лобозову:
— Пора.
После осмотра кабины убедились, что бронеспинка летчика исполосована осколками — один саданул в меня. Но, к счастью, лишь вспорол кожу".
— Добротно написано, — отложив блокнот,
