немолод, перешагнул за седьмой десяток, но его поэзия с большой силой выразила то чувство надежды, с которой связана новая веха в истории американской литературы.
Опа началась на рубеже 60-х годов. Страну потрясали бурные негритянские выступления. Приобрело невиданный размах студенческое, молодежное движение. Широчайшие слои американского общества оказались вовлеченными в кампанию протеста против войны во Вьетнаме. В ответ оживились крайне правые силы — ультра, берчисты и т. д.
Путь Лоуэнфелса драматичен и поучителен. Сын торговца, он начал с того, что помогал отцу в его молочной. В начале 20-х годов уехал в Париж, примкнул к американским экспатриантам — художникам, литераторам. В их числе были молодые Хемингуэй, Дос Пассос, Фицджеральд, Малькольм Каули, Генри Миллер. В Париже Лоуэнфелс стал поэтом, начал печататься в журналах авангардистского толка. В его стихах преобладали модные мотивы — сумерек, заката, смерти. В 1934 г. он вернулся на родину. Это стало поворотом в его судьбе.
Америка эпохи «депрессии» поразила его. Как и многие его коллеги, Лоуэнфелс начал изучать марксистскую теорию. Он чувствовал: нельзя жить по-прежнему, писать по-старому.
В 1937 г. он выпустил сборник стихов «Сталь» — о гражданской войне в Испании и классовых боях в сталелитейной промышленности. После этого на многие годы расстался с поэзией, стал редактором коммунистической газеты «Дейли уоркер» в штате угольщиков и сталелитейщиков Пенсильвании. 18 лет работал он на этом посту.
Позднее консервативные критики выдвинули версию, согласно которой «политика «убила» в Лоуэнфелсе поэта. Вернувшись к стихам в середине 50-х годов, Лоуэнфелс так отвечал своим оппонентам: «…я поэт— не вопреки моим политическим убеждениям. Мои политические убеждения — та первооснова, из которой вырастает моя поэзия»{241}.
Пора, когда Лоуэнфелс трудился в качестве партийного журналиста, оказалась внутренней подготовкой последующего нового поэтического взлета. Газетчик, репортер, он, казалось, вливал свой поэтический жар в боевую, оперативную публицистику. Но он не только писал: посещал шахты и заводы, на которых варят сталь, стоял в пикетах бастующих, подписывал бесчисленные петиции в пользу жертв полицейского произвола. Уговаривал, организовывал, боролся.
Герои его очерков, люди труда, были для него «надеждой демократии». И неизменно живыми, человеческими существами. Политические лозунги никогда не заслоняли от него конкретной реальности. «Это была непрестанная борьба с самим собой и с другими, — вспоминал Лоуэнфелс. — Я стремился показать в рабочей, политической газете человеческий аспект классовой борьбы»{242}. Однажды он услышал упрек: «Как может наша газета показывать шахтеров, танцующих в разгар стачки?» Но Уильям 3. Фостер поддержал его: «Конечно же, люди продолжают жить, даже женятся и во время забастовки»{243}.
Свою автобиографию Лоуэнфелс назвал «Несколько жизней». Сначала была жизнь типичного парижского «экспатрианта», затем, партийного журналиста. С середины 50-х годов он вернулся к стихам. На пороге шестидесятилетия.
В 1954 г. в его дом нагрянули агенты ФБР, он был арестован вместе с другими лидерами компартии на основании закона Смита. Был разгар маккартизма и «охоты за ведьмами»; ему инкриминировались «подрывные мысли» и пропаганда «насильственного свержения» правительства. Позднее высшая судебная инстанция признала нелепость таких обвинений.
В тюрьме Лоуэнфелс создал свои известные «Сонеты любви и свободы». Так началась третья жизнь Лоуэнфелса — большого поэта Америки. Лоуэнфелс избрал стихотворную форму, мастером которой был Петрарка; в начальных строках, писал он позднее, «формулировалась проблема, выводы содержались в заключительных стихах». В сборнике звучало жизнеутверждение и вера «в радость завтрашнего дня». Это было любимое выражение Лоуэнфелса:
Здесь в камере дежурит ночь бессменно,
Но я услышал с воли твой привет,
И льется сверху ясный, звездный свет
Ко мне сюда, проникнув через стену.
Весна в тюрьме зачахнет постепенно
Так приговор суда звучит, — но нет:
«Будь верен правде», — это твой завет,
Как чайки взлет, как брызги белой пены{244}.
Тогда же вышла и его небольшая книжка «Заключенные»; это были стихи, обращенные к его друзьям по маккартистскому застенку Юджину Деннису, Элизабет Гарли Флинн, Бену Девису, Стиву Нельсону; особый цикл составляли исполненные нежной любви стихи, посвященные жене — Лилиан. Эпиграфом к одному из стихотворений взял он слова Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Другому было предпослано высказывание Денниса: «Лично мне, конечно же, дорога моя индивидуальная свобода. Но еще дороже мне свобода всего американского народа». Эту маленькую книжку горячо приветствовал Луи Арагон.
С той поры Лоуэнфелс много работает, выпуская книгу за книгой. Это стихи, разнообразные по настроению, философско-медитативные, острополитические, пейзажные. Поражает и богатство поэтических форм, которыми он пользуется: здесь классический рифмованный стих, сонеты, «верлибр» в манере Уитмена, даже ритмизированная проза.
В сборнике «Многие смерти» (1964) (отдельные стихотворения, в него вошедшие, создавались еще в парижский период) преобладают сумеречные настроения, мотивы гибели. В его стихах возникают образы Рембо, Апполинера, Харта Крейна, в горькой судьбе которых повинно общество. Но есть в этом сборнике и иная, утверждающая нота. Она связана с образами тех, кто погиб не напрасно: его подлинные герои — это Роза Люксембург, это Джордано Бруно, повторяющий на смертном костре:
Вы, те, кто меня осудили,
Страшитесь больше, чем я,
Осужденный вами{245}.
Сборник «Воображаемой дочери» (1964) написан ритмизированной прозой. И это характерно для эстетической позиции Лоуэнфелса, у которого особенно в последних сборниках стихи как-то незаметно «переливаются» в прозу. Он не устает повторять: поэт — это не только искусный версификатор; это прежде всего художник, проникающий в самую сердцевину своей эпохи.
Перед нами своеобразный поэтический дневник. В нем поэт, умудренный годами, доверительно делится с читателем своим жизненным опытом, который выливается в афористические формулы. И не случайно его называют сегодня «поэтом молодости и оптимизма». Он поистине не подвластен тому, что Маяковский назвал как-то «самой страшной из амортизаций — амортизации сердца и души». И это не легковесное бодрячество, а тот единственно верный взгляд на жизнь, который, наверно, достигается опытом: «Мне кажется, что нет ничего безумнее слов «все кончено», когда каждому известно, что это только начало новой страницы».
Уитменианство Лоуэнфелса не только в том, что он близок автору «Листьев травы» своим ритмико-стилистическим строем; главное сходство — в их общем, оптимистическом поэтическом мироощущении. Ему близки ораторская интонация Уитмена, его обращение к широчайшей аудитории, оптимизм, интернационализм «доброго седого поэта», его коллективизм. Близок Лоуэнфелс Уитмену и своим космизмом, планетарностью; он поэт эпохи великих научных свершений, когда человек вышел в космос. Для Лоуэнфелса любовь к человечеству — внутренняя пружина поэзии, а «единственная смерть — это быть одному».
