не очень приятные, скрипучие, истинно начальственные нотки. – «Всыпать» фашистам и без тебя кому найдется… Не бойся, без работы не останешься. Вон в Берлин как войдем, так «своих черных братьев по СС» выявлять и к стенке ставить будешь! Хотя «к стенке ставить» тоже других найдем… Все, свободен. Теперь все вопросы к генералу Литвиненко.
Москва встретила Валентина свежей молодой зеленью раннего лета и мелким «грибным» дождем. Седых с жадностью вглядывался в знакомые улицы, площади, скверы и узнавал, и не узнавал столицу – все-таки почти десять лет прошло. Это уже не была Москва середины тридцатых, но уже и не тревожно-мрачный город сорок первого – в воздухе отчетливо чувствовалось приближение решительной битвы там, на Западе, и большой Победы. На всех вокзалах гудели-посвистывали трудяги паровозы, и эшелон за эшелоном поезда уходили уже не в Сибирь, не в Среднюю Азию, Казахстан или на Дальний Восток, куда в начале войны спешно эвакуировали людей, предприятия и ценности страны, – эшелоны шли на Запад…
Еще одной неожиданностью для Седых было то, что встречал его в здании разведуправления не кто иной, как Петр Сергеевич Литвиненко – как оказалось, имя-отчество Сергеич назвал тогда, в тридцать четвертом, свое подлинное… Валентин не помнил, в каком же звании его «куратор» был тогда, десяток лет назад, но сейчас на плечах Литвиненко сияли новенькие погоны генерал-майора.
Литвиненко аккуратной стопочкой сложил исписанные мелким почерком Валентина листочки очередного отчета-обзора-анализа и сочувственно-насмешливо спросил:
– Что, «герр штурмбаннфюрер», обрыдла писанина? Понимаю, но что поделаешь… Есть в разведке и такая малоприятная штука: каждый шаг должен фиксироваться, анализироваться и… в папочку подшиваться! Что тебе большой генерал-то сказал?
– Сказал, что я – «микроскоп», – недовольно ухмыльнулся Седых, – и гвозди он мной забивать не будет! Что же я теперь до конца войны «мемуары» писать буду? Я все-таки…
– Не кипятись, Валентин Матвеевич, мы что-нибудь придумаем… Дел у нас – море, для всех пахота найдется! А пока вот что: тебе надо бы медосмотр пройти… И не спорь! Всего лишь небольшое обследование – ты все-таки не с курорта вернулся… Прямо сейчас и отправляйся. Это внизу, семнадцатый кабинет. Не найдешь – у дежурного спросишь, он покажет. Все, дуй…
Медкабинет, спрятавшийся в самом конце длинного коридора, был самым что ни на есть «белым» и обыкновенным: явный запах лекарств, стеклянный шкаф с пузырьками и хищно-блестящими инструментами на полочках, «ростомер», весы, стол и за столом женщина в белом халате, что-то там черкавшая «школярской» перьевой ручкой в бумагах.
– Здравствуйте, доктор, мне сказали… – Женщина подняла голову и Валентин в то же мгновение понял, чем же этот кабинет отличается от всех остальных: за столом сидела его Полинка… Нет, не постаревшая, а чуть повзрослевшая; и глаза… уставшие, глаза не восторженно-наивной девчонки, а многое повидавшей и в жизни, и в своих госпиталях женщины военной поры… Несколько долгих минут Седых просто молча стоял и смотрел, а в памяти почему-то все вертелся образ кафельной печки с бегающими алыми огоньками… Все такая же красивая. Да, немножко другая, но красивая… Очень.
– Ну, здравствуй, Валя… Что, постарела-пострашнела?
– Да нет, нисколько, – Валентин наконец-то прошел к столу и присел на неудобную «медтабуретку». – Ну, Сергеич… темнила! Медосмо-отр…
– Да нет, он не соврал – я военврач третьего ранга, майор. Так что раздевайся, я все-таки должна тебя посмотреть! Раздевайся, раздевайся… – Полина посмотрела на командирскую гимнастерку без погон и как-то неопределенно усмехнулась. – А кто же ты у нас по званию, товарищ военный?
– Ну… если по-пехотному, то тоже вроде майора получаюсь…
– Что же вы, товарищ «вроде майор», воевали так слабо – ни единой медальки?
– Да как-то так… Я ведь все больше по интендантской части – а там с медалями не очень…
– Ладно, давай я тебя послушаю… – Полина приложила трубочку стетоскопа к спине, к груди, «дышите-не дышите», вернулась за стол и, поскрипывая перышком, начала заполнять «врачебным почерком» какой-то формуляр. – Так… Седых… здоров… – Аккуратно вложила листы бумаги в картонную папку, отложила ручку и, глядя в сторону, вдруг негромко сказала: – А все-таки гад ты, Седых… Я ведь любила тебя! А ты просто исчез и ни ответа ни привета за целые годы… Потом я замуж вышла. За танкиста. В сорок втором он… вместе с танком и сгорел. Детей как-то не случилось… Так вот и живу – «дом – госпиталь – дом»… Этот генерал, Сергеевич твой, меня на машине обещал домой отвезти. Поедем ко мне? Приглашаю вас в гости, товарищ… майор.
– Да я… Как-то неудобно – к даме без цветов, без бутылочки муската, без кулечка с конфетами-«подушечками»… – неловко попытался пошутить Валентин.
– Дама обойдется, – Полина снова усмехнулась, – тем более что дома у меня есть и коньяк, и «подушечки», и даже приличный кофе… Идем, думаю, машина уже ждет…
«Эмка» минут десять поколесила по московским улочкам, притормозила у мрачноватого подъезда старой пятиэтажки, высадила пассажиров и, коротко посигналив на прощание, укатила обратно. Валька, испытывая некоторое смятение, поднялся вслед за хозяйкой на третий этаж, потом ждал, пока Полина возилась с замками и, миновав длинный коридор обширной коммуналки, наконец-то вошел в ее комнату – стол-шкаф-диван, этажерка с книгами, неуютное высокое окно без занавесок, лампочка под оранжевым абажуром с бахромой. Китайская ширма с аистами и какими-то камышами отгораживала диван от остальной «жилплощади» – «спальня» значит…
И вот тут-то Седых и увидел… На диване, чуть скрытая ширмой, лежала новенькая офицерская гимнастерка с погонами подполковника, а на ней… поблескивали Золотая Звезда Героя, орден Ленина, два ордена Боевого Красного Знамени и совсем уже «простенький» орден Красной Звезды. А рядышком на полу стояла и вовсе уж прозаическая корзина с какими-то пакетами, свертками и довольно-таки вызывающе поблескивающими бутылками водки, коньяка и «Крымского муската».
– Твои друзья-интенданты еще вчера привезли. А ведь и правда – ни одной медальки… А врать ты, Седых, так и не научился… не умеешь. Я же врач, Валя, – ты думаешь, я не понимаю, что за ранения у тебя? И штопали тебя не в наших госпиталях, это скорее немецкая работа… Дурак ты, Валька, хоть и Герой и виски уже седые! Тебе впрочем, идет…
– Чего это я врать
