Пять лет, включая начало Первой мировой, он провел в седле и заслужил высокие аттестации командиров. Но – надо знать моего брата! – на второй год войны Франсуа пришел к выводу, что будущее не за конными эскадронами, а за боевой авиацией, и, спешившись, отправился учиться высшему военному пилотажу.
Через несколько месяцев он уже вылетал на боевые задания. Пять сбитых германских самолетов и два тяжелых ранения отмечены в послужном списке Франсуа. Таково было начало его пути в небе, обернувшегося в конечном счете генеральскими погонами на плечах. И теперь мой брат – с нами! Дай бог ему долететь до Лондона без встречи с немецкими истребителями и зенитками…
К утру непогода улеглась, свежеумытое солнце как ни в чем не бывало заглянуло в наше окно. Сигнальщики, словно по приказу, перестали храпеть и, одурело протирая глаза, поднимались на ноги. Пора было двигаться. До Лиона нам оставалось еще часа два хода. Там, в пригороде на конспиративной квартире, нас ждали: можно было, чтоб никому не бросаться в глаза, переодеться в сухое и отправляться в мой подпольный штаб.
Только потом, в Алжире, я узнал, для выполнения какой особой задачи де Голль вызвал моего брата к себе…
16. «Исповедь партизана»
Человек, какие бы неприятности его ни окружали, всегда склонен надеяться на лучшее; так мы устроены, и это неизлечимо. Хотя верить в светлое будущее может, говоря всерьез, только очень поверхностный человек.
Слушая генерала в Лондоне, я был почти готов поверить в наше безоблачное послевоенное завтра, выкованное в чадной кузне борьбы за свободу. Был готов – но все же с оглядкой: мой скепсис несколько скрадывал радужные перспективы завтрашнего дня. Думаю, и де Голля грызли сомнения на этот счет. Ход событий тем временем перешел с рыси на галоп. Никто в Европе, начиная с нацистов, не сомневался в том, что американцы и англичане готовят открытие Второго фронта. Немцы укрепляли оборонительные сооружения вдоль Атлантического побережья Северной Европы, а французское Сопротивление под общим командованием генерала де Голля готовилось оказать максимальное содействие союзникам, когда они форсируют пролив и ступят на землю нашего оккупированного континента. Мы ждали прихода дня «Д», который принесет нам освобождение, как ждут святого праздника – Рождества или Пасхи. Тем более что начался принудительный набор французов на работу в Германию, а в ответ – массовый уход молодежи в маки́. В горах уже появились целые районы под контролем партизан, и вишистская милиция ничего с этим не могла поделать. На железных дорогах и на заводах участились случаи саботажа и диверсий. Берлин был озабочен таким поворотом событий. Гитлер отзывал боеспособные войска с Восточного фронта и перебрасывал их на запад для охраны побережья, коммуникаций и подавления повстанческого движения. Гестаповцев спустили с цепи, расправы петеновской милиции над подпольщиками и сочувствующими участились и ужесточились. А на востоке, в русских снегах Сталинграда, бесповоротно решалась судьба войны: гитлеровское наступление было остановлено, группировка Паулюса разгромлена. Немцам оставалось только одно – отступать.
Обстоятельства вынуждали де Голля предпринимать безотлагательные шаги. Если консолидация пестрых сил Сопротивления носила формальный характер, то создание временного национального правительства за пределами родины было вполне жизнеспособным шагом. Даже прокремлевские маки́ готовы были рассмотреть такое предложение и сотрудничать, но дальновидный генерал небеспочвенно опасался усиления коммунистического влияния во Франции и пока предпочитал с коко дела не иметь. Пусть лучше сидят у себя в Кремле, чем в Елисейском дворце. Куда лучше.
Генерал был настроен твердо и, по мере возможности, форсировал события. Созданный им Национальный совет Сопротивления должен был действовать, иначе и другие начинания де Голля предстали бы перед руководителями стран коалиции мертворожденными идеями, а это поколебало бы его положение как единственного национального лидера движения Сопротивления во Франции. Были и другие претенденты на эту роль, дожидавшиеся, когда генерал допустит хоть какой-нибудь просчет, и тогда они уцепятся за это, настаивая на его отстранении. Он знал о намерениях этих людей и мог перечислить их поименно; полковник Пасси не зря ел свой хлеб, его донесения на этот счет были точны, анализ – убедителен. А то, что мы с ним не сошлись характерами, так это его проблема, а не моя: многие разведчики отличаются профессиональной недоверчивостью, и мне было совершенно безразлично, что он обо мне думает.
Но довольно теоретических рассуждений, от них жизнь становится слишком сухой и скучной. Генерал желал видеть нас, отцов-основателей Национального совета, на закрытых совещаниях в его лондонской канцелярии, а для этого нам нужно было подниматься в хлипкие кабины «Лизандеров» и лететь в ночном небе, простреливаемом немецкими зенитками. С приближением открытия Второго фронта эти перелеты становились все рискованней: число зениток увеличилось, их лай сопровождал наших «птичек» все три часа рейса. За два зимних месяца у меня четырежды срывались полеты по причине неблагоприятной боевой обстановки на земле и в воздухе. Однажды, покружив в небесах около часа, мы вынуждены были вернуться в Лондон: шансы добраться до пункта назначения на континенте оказались мизерными. И только Кей и ее собачка Фисташка радовались моему внезапному появлению среди ночи… Несмотря на внутреннее несогласие, я вынужден был подчиняться: организаторы тайных перелетов мнения пассажиров не принимали в расчет. Ведь если бы кого-нибудь из нас немцы подстрелили вместе с «Лизандером», эта грустная новость облетела бы все газеты и сослужила де Голлю хорошую службу: о его усилиях заговорили бы с новым энтузиазмом по обе стороны Атлантики. И накануне провозглашения временного национального правительства это пришлось бы более чем кстати.
Конечно, я размышлял на эту тему полушутя, но в каждой шутке скрыта доля истины. Особенно удачно такие мысли укладывались в голове, когда я тащился под утро с одного из нелегальных самодеятельных аэродромов на конспиративную квартиру, тщетно прождав всю ночь появления «Лизандера» из Лондона. Запланированная встреча с Кей снова откладывалась.
Но не только эти обстоятельства волновали меня и тревожили. Атмосфера накалялась, оккупанты усиливали репрессии против подполья; росли наши боевые потери. Вырос и приток патриотов в наши ряды: от рабочих до лавочников, от католиков до протестантов, от социалистов и до монархистов – все ненавидели оккупантов и их приспешников в Виши. Чтобы удержаться на гребне этой ревущей волны, де Голлю нужно было создать такое правительство, которое не превратилось бы в номинальное бюрократическое образование, не представляющее на практике никого. При этом следовало перенести правительство из Лондона поближе к нашему внутреннему фронту антифашистской борьбы. Поближе и подоступней – во французскую Северную Африку, например. Только непреклонный де Голль, с его непоколебимой волей, смог бы заглушить голоса протестующих бюрократов, прекрасно себя чувствующих в уютной Англии, и решить задачу. Только он один.
После моего первого появления на подводной лодке я, помнится, побывал у де Голля в Лондоне еще шесть раз. Подлодка в моей военной жизни больше не появлялась, море уступило место небу – утонуть там было невозможно, зато разбиться насмерть вполне вообразимо. Но поход по Средиземному морю на закамуфлированном под траулер военном корабле, а потом бросок к берегу на фелюге древнего образца – это приключение вспоминалось не раз. Что же до самих семи наездов в Лондон, то они промелькнули для меня сплошной лентой событий, о которых я вспоминаю с несомненной приязнью: так сплелась судьба, и на том ей спасибо.
