меня?!
Морен долго размышлял, прежде чем дать ответ:
— Ночница сказала, что не убивала тех людей. Думаю, их убила Мира. Они очень сильно… обидели её. И она поняла, что больше не сможет довериться людям, что теперь всегда будет бояться их.
Он изо всех сил желал пощадить чувства Валека и потому не мог сказать всей правды. Тот молчал очень долго, вглядываясь в чащу вечнозелёного леса, пока Морен не заговорил с ним вновь:
— Если тебе станет легче, Мира спасла меня. Когда я остался с ней и ночницей один на один, она не дала ей убить меня. Похоже, она узнала тебя и вышла к нам, чтобы защитить.
— Да… — задумчиво сказал Валек. — Спасибо.
Он снял с шеи потрёпанный вязаный шарф и с ним в руках перебрался через яругу. С некой заботой он укутал в него одну из сосен, оставив сестре прощальный подарок.
Воробьиные ночи
317 год Рассвета
Скиталец имел такое же отношение к Единой Церкви, что и лешие к раздолью пушного зверья в лесу — то есть весьма косвенное. Он не носил атрибуты Священного Солнца, не исповедовал веру в Единого Бога, да и в самих богов не сильно-то верил. Но Церковь платила ему, чтобы он делал вид, что имеет к ней отношение. Почему бы и нет? Он всё равно убивал проклятых, платили ему за то или нет, а так в кармане всегда хватало монет на еду или новую лошадь. Взамен Церковь плодила слухи, что он посланник Единого Бога, убивает проклятых по воле его и во имя него, а Морену нужно было только кивать, соглашаться и не спорить с этим.
Но всё же, несмотря на свой скептицизм в отношении веры, он не питал к Единой Церкви и её служителям нелюбви или ненависти. Будучи проездом в городах или крупных поселениях, то есть там, где обязательно жил хотя бы один представитель епархии, он неизменно заглядывал к ним. Иногда чтобы получить работу, иногда ради платы за прошлые деяния, а иногда затем, чтобы просто проведать старых друзей и знакомых.
Одним из таких был Его Светейшество Радимир — крупный круглолицый мужчина, который гладко брил и лицо, и голову, так что возраст его угадывался только по лучикам морщинок в уголках глаз. Сколько Морен его помнил, с лица Радимира никогда не сходила радушная улыбка, а серые глаза смотрели мягко и доброжелательно. Морен ценил его за благодушие и почти наивную веру в лучшее в этом мире. Радимир был одним из немногих, кто мог попросить Скитальца о помощи вне его профиля, и тот, не задумываясь, соглашался. Но в этот раз едва радость от встречи поутихла и оба обменялись последними новостями, как Радимир ошарашил Морена неожиданной вестью:
— В Теменьках поселился ведьмач. Уверен, тебе это будет интересно.
— Ведьмач? — Морен хмыкнул. — Колдун, что ли? Да и Теменьки — это вообще где?
— Небольшое поселение под Берестом. Один день пути отсюда. Колдун, чародей, ведьмач — называй, как хочешь, сути это не изменит.
— Ты, должно быть, шутишь? — Морен даже не скрывал насмешку в голосе. — Магии не существует.
— Неважно, — Радимир поднял ладонь, будто бы просил не перебивать его, — веришь ли в неё ты и верю ли в неё я. Важно, что в неё верят местные. Они боятся его и попросили Церковь о помощи. Мы не можем им отказать.
— Но при чём здесь я? Ты считаешь, он может быть проклятым?
— Скорее допускаю, — Свещенник откинулся назад и сложил руки на круглом животе. — Перестраховываюсь. Ты всё равно сейчас неподалёку. Да и как знать, может, вслед за проклятыми и магия появилась в нашем мире? В письме говорится, что несколько человек видели, как он творил колдовство. Призывал огонь, гром и молнии! Представляешь? Ума не приложу, что там случилось. Я и сам в магию не сильно верю, но загляни к ним. На всякий случай. Попробуй поговорить с этим ведьмачем и, если он не опасен, убеди в этом местных.
Вот так Морен и оказался в Теменьках — деревушке, которой совершенно не подходило её имя. Ведь край, в котором она располагалась, оказался удивительно светлым. Со всех сторон, куда ни глянь, лежали бескрайние поля пшеницы, и лишь где-то вдали, за деревней, чернели очертания леса да высокая мельница. Небо было совершенно чистым — ни одно облако не тронуло его лазурь — и летнее солнце пекло, пробуждая желание поскорее спрятаться в тени.
Как объяснил ему Радимир, Теменьки были самым отдалённым от Береста поселением, которое тем не менее условно относилось к его предместьям. Предместьям одного из самых крупных и богатых городов Радеи, что бросалось в глаза сразу, стоило лишь ступить за ворота. Изрытая колёсами телег дорога вела прямиком к рыночной площади, откуда звучали громкие, бойкие голоса. Люди не боялись и не прятались по домам, завидев человека в чёрных одеждах, — видать, привыкли, что в городе встречались личности и постраннее, — и не прерывали оживлённых разговоров, когда он проезжал мимо, хоть и всё так же косо поглядывали ему вслед. Все дома были крепкими, будто недавно отстроенные, и встречались среди них те, что на манер городских, возвышались на два жилых яруса. Куда-то по своим делам спешили молодые девушки с цветочными венками в волосах; женщины, возвращаясь с рынка, несли корзинки, полные свежей рыбы, а вдоль дороги расхаживала откормленная мама-утка с выводком жёлтых утят. Благополучие разительно отличало Теменьки от многих деревень Радеи.
Дом старосты Брослава расположился неподалёку от главной площади, где проходило вече, и выделялся на фоне остальных высокой светлицей, что составляла весь второй ярус. Едва встретив Скитальца у порога, хозяин посадил гостя за обеденный стол, а сам сел напротив и, пока женщины хлопотали у очага и печи, не сводил с него тяжёлого, пристального взгляда.
Вокруг бегала ребятня: два мальчика лет пяти гоняли по комнате серых котят, ещё один, помладше, гладил под столом уснувшую маму-кошку, а старшая дочь — уже девушка на выданье — помогала матери накрывать на стол. Она приносила и расставляла блюда с разогретыми или только-только приготовленными кушаньями, подливала отцу квас, резала и раскладывала по мискам зелень. Матушка звала её Любава, и имя ей удивительно подходило. Это была стройная, изумительно красивая девушка с рыже-русой косой до пояса и скромным взором васильковых глаз. Увидев, что Морен наблюдает за его дочкой, староста свистнул ей, подозвав, как собаку.
— Иди лучше животину покорми. Или пряжей займись! — приказал он, чуть понизив голос, когда дочь подошла к нему.
