вдруг совершенно раздавила наши взрослые, погибшие восприятия, мы только тяжело дышали от счастья, взялись за руки, а вокруг, редкий для того времени и места, окоп, длинный, долгий, как в империалистическую, и всесильный пулемёт, за которым уже третий пулемётчик сходил с ума, не в силах вынести сотни и сотни расстрелянных им русских, которые шли и шли на пулемёты месяц за месяцем, без конца.
Расскажи, каково быть наркоманом здесь, на фронте, — сказала Таня.
Таня. Но кто же выдал нам с тобою сейчас Наркомовский Грамм? Почему не обойти Пески с фланга, зачем эти вечные атаки в лоб, хотя стоило перекрыть шоссе и они сами отошли бы, в конце концов, ударить в тыл? Зачем бессмысленные попытки перейти в наступление? Пусть они пойдут, как мы сейчас, а мы выбьем, трепанём, и тогда, по раздёрганным, уже ударим, погоним их, я знаю, Таня! Ты должна сказать ему.
Его же не существует.
Но Грамм .
Есть только ты и я.
За стеной закашлялся пожилой боец, снова расцвела, как сновидение, печальная, молчащая почему-то ракета. И зря тянул я руки к Тане, все равно мне было не дано ей ничем ответить, ничем, и меня удалило с Фронта в Тыл, как крысу, навсегда, до самой Победы. Иногда в метро я ловил презрительные взгляды Насекомых, а мои друзья, им было стыдно, что я занимал, отнимал, отбирал их внимание и время, клянчил, заставлял их делиться своими жизнями с собой, им было неловко, а Насекомое, словно не желая играть в этой пьесе никакой роли, округляло свои фасеточные глаза сквозь всех нас на что-либо позади нас, например, на надпись на стекле, или стихи, чаще всего самого пошлого, низкого пошиба. И я знал, что никогда не унижусь до этих лжестихов, однако, понимал и то, что вполне честно было не только Насекомым, но и Человеческому Офецеру предпочитать тусклую ложь рифмованных виршей приторной лжи моего тылового пути, лица, голоса.
Короче, я запросился снова куда-нибудь подальше от дома. Но грянула Победа, и толпы ужасных Фронтовиков поразили наше устоявшееся пространство лжи. Помню одного, без тела, один сгусток кипящей слюны, спермы, желчи, крови, гноя, слёз, пота и чистой воды с зубами, он пел и кричал без продыху сутками напролёт, и пил спирт, но спирт в нём исчезал, и тогда он с дерзостью и страхом попросил у меня Наркотики. Я не знал, буду ли счастлив убить его, ведь это он убивал меня, мою совесть, уже одним соседством со мной, одной своей дребезжащей жизнью, но я боялся его и не мог сказать ему «нет». И он стал червём, вкусив моего знания, пусть на полчаса, на двадцать минут, но я видел его розовые зубы в испуганном прислушивании к себе, и это была моя месть Фронту, выплюнувшему меня, прочитавшему мне приговор. Другой Фронтовик был Лейтенант.
Всё началось в августе или сентябре 39-го года. Тогда всё это движение, связанное с войной, с армией, заволокло, захлестнуло умы молодых. Быть военным круто, быть в форме круто, и круто употреблять наркотики. Единственная привязанность, единственное измерение жизни — Родина. Отдать ей всё. Честь, жизнь, свободу, все силы, мысли и все чувства. Любовь казалась проявлением жизненной силы, а это главная обязанность советского человека — в условиях нашей жизни проявлять максимум этой силы, радости, оптимизма, здоровья, быть разумным и честным широкоплечим зверем с ясными, чистыми глазами, правдивыми и безжалостными. Унылый — предатель. По настоящему своим мог быть только живущий в полную силу человек. Обязан поддерживать любовное напряжение своим личным примером, поскольку все личности скроены по одним лекалам, то любой мог полюбить любую, каждый человек жил у всех на виду и вместе со всеми, твоя жизнь чем-то определялась полностью, что-то было единственным путём для всех частей тела, души, духа. Наркотики тоже создают из человека существо с единственной привязанностью. Эти две системы полностью совпадают или совсем друг друга не терпят. Волна военной моды прокатилась и по мне. В стране шла мобилизация, никем не объявленная. Молодёжь выдёргивали из последних классов школы и заставляли пахать на благо нашей огромной, всюду всё заполнившей армии, весь уклад жизни был уже такой, будто давно идёт война, так что, когда она началась, мало что пришлось всерьёз менять. Не будь войны, мы, как фашисты, ушли бы в невозвратную даль от истинного человеческого лица. Война не дала нам перестать быть людьми. При всей огромности той страшной цены, что заплатили мы, пройдёт недолгое время, и погибнем-таки мы, погибнем и перестанем быть людьми, погибнет и мир, так что одна надежда останется нам, на воскресение, сиречь на чудо, потому что бесчудесный взрослый распорядок, как его не поверни, как ни вей эту верёвочку, конец один — смерть, и безумие, оазис ужаса в пустыне тоски да печали, как сказал однажды французский поэт Бодлер. И ведь есть воскресение, есть и чудо. Вот из школы нашей скольких понадёргали, кто платить не мог, и закончить не дали, а я закончил, поступил и в институт, не иначе, как чудом. Квартира у нас была на четыре семьи, в трёх семьях кого-то арестовали, а мою обошли стороной. Дрожать они, родители, дрожали, и спать не спали, и часами шептались, хотя самый тихий шёпот кто-то всегда слышал, и к окну подходили, и шаги на лестнице слушали. Обошлось. Трагедию пережили; фарса не вынесли. Весь первый курс института проторчал я, прокурил дурь, в дворах Ленинграда, арках, под мостами, в подъездах, скверах и квартирах, знакомился, общался и курил модный новый сорт гашиша под названием .. , да и простой советский план из Киргизии, Казахстана и Ирана. Жизнь была прекрасна, хотя бы потому уже, что все мы были студентами, молодыми людьми, ещё не разочаровавшимися в жизни. Летом после окончания первого курса я попробовал ещё не синтезированный тогда наркотик ЛСД. Сейчас ЛСД как-то связан с марками, но тогда он существовал в форме красновато-коричневой пятиконечной звезды, это был советский, сталинский ЛСД. Мы собрались впятером, разделили по лучику и вкусили лжерелигию будущего. Трип вышел отличный. Мы всю ночь гуляли по мокрому от дождя Ленинграду. Смотрели на воду в канале. Ничего особенного, просто всё было необычным и новым, как от первой любви, к тому же очень забавным. На втором курсе я попробовал псилоцибиловые грибы. Грибы — это уже совсем другое, не марихуана, не кислота. Что-то из духа природы, который всё мне дал, о чём я просил его, только зачем- то приставил ко
