мук, покоилось в общей могиле на кладбище в Эвансвилле. Дядя Эм взял один из костюмов и стал рыться в карманах. Я взял второй, поношенный, и сделал то лее самое. В карманах ничего не оказалось, кроме сломанной зубочистки. Я прощупал подкладку и, прежде чем положить костюм на газету, взглянул на этикетку.
– Она права, он действительно жил в Толедо, – сказал я.
На костюме была этикетка от портного из Толедо.
– А этот костюм сшит в Цинциннати; он его заказал у какого-то из здешних портных.
Мы тщательно разложили вещи на расстеленных газетах. Зачем мы это делали? Ведь он никогда не будет их носить. Через год-другой миссис Червински, возможно, бросит эти ненужные тряпки в огонь.
Под костюмами в чемодане лежали, маленькие рубашки и детские носки – эти вещи он мог не заказывать, а просто купить в магазине. Затем мы вынули крохотное пальто и крохотный плащ. Внизу лежало нижнее белье размером на шестилетнего ребенка. Наконец мы добрались до самого дна чемодана. С одной стороны находилась древнейшая пишущая машинка «Корона» с тремя рядами клавиш, а с другой – непочатая пачка писчей бумаги. Несколько отдельных листков лежали сверху.
Я вынул машинку, осмотрел ее и положил рядом с чемоданом. Она была без футляра. Чувствовалось, что ею пользовались довольно часто. В это время дядя Эм изучал пачку бумаги. Эту пачку никто ие вскрывал; бумажный ободок не был надорван.
– Здесь нет книг, кроме этого словаря, – сказал я. – Судя по словам хозяйки, он любил читать. У него должно было быть много книг.
– Необязательно. Есть люди, которые много читают, но не любят иметь книги дома. Обычно это те, кто путешествует или часто переезжает с места на место. Книги много весят и становятся обузой. Я думаю, Лон был из таких людей. Он предпочитал брать книги в библиотеке.
Сначала я отложил словарь в сторону, но потом опять взял и начал листать. Мне хотелось найти пометки или закладки. Словарь был невелик, но я листал его довольно долго. Хорошо, что в чемодане не было других книг – иначе мне пришлось бы потратить на поиски всю ночь.
Дядя Эм взялся за разрозненные листки, лежавшие на пачке бумаги. Я взглянул в его сторону и увидел, – что на листках напечатан текст, состоящий из строчек разной длины. Я понял, что это стихи.
– Писем нет, малыш. Он действительно ни с кем не переписывался.
Я вернулся к словарю, а дядя Эм начал вчитываться в текст, напечатанный на листках.
В словаре я ничего не нашел, отбросил его в сторону и занялся чемоданом, который теперь опустел. Это был самый обыкновенный чемодан – без двойного дна и потайных отделений.
Покончив с чемоданом, я взглянул на дядю Эма. Он все еще читал, но его лицо приобрело странное выражение.
– Эд, сложи, пожалуйста, вещи обратно в чемодан. А этим мы займемся отдельно.
– Там только стихи или что-нибудь еще?
– Только стихи… Очень хорошие стихи. Я начал складывать вещи в чемодан.
– Ты действительно считаешь, что он был талантлив? – спросил я.
– Не знаю. Я в этом плохо разбираюсь: я не поэт. Это нельзя назвать высокой поэзией. Но некоторые из этих стихов написаны гораздо лучше, чем можно было ожидать. Прочти-ка!
И он протянул мне один листок.
Сухие листья отчаяния
Тихо опадают,
Покрывая мои ноги и корни деревьев.
Холодное дыхание уносит их:
Они тихо шелестят
Подобно нежному голосу лютни,
Которая поет о несбыточном,
Встречая бледную зарю.
Я дважды перечитал стихи.
– Но ведь это ни о чем Не говорит. Это всего лишь слова.
– Конечно, это всего лишь слова. А что ты надеялся найти там, кроме слов?
– Возможно, это выше моего понимания. Я не вижу здесь ничего особенного. Что это за «нежный голос лютни»? И о каком «несбыточном» идет речь?
Дядя Эм рассердился:
– Не придирайся, Эд! Откуда мне знать про «голос лютни»? Но в один прекрасный день ты обязательно столкнешься с «несбыточным» – это я тебе гарантирую!
Он передал мне второй листок.
У второго стихотворения, как и у предыдущего, не было названия. Первая же строчка повергла меня в изумление: «Закройте медленно крышку моего гроба».
На чердаке было тихо, углы терялись в полумраке. Я почувствовал, как по телу побежали мурашки при мысли, что эти мрачные стихи написал мертвый карлик. Это было просто глупо: каждый из нас рано или поздно должен умереть, за каждым закроется крышка гроба. Кого минует эта судьба? И тем не менее мне было жутко.
Чтобы немного успокоиться, я закурил сигарету, сел на расстеленные газеты и стал читать дальше.
Закройте медленно крышку моего гроба,
Чтобы я слышал тихий стук
Падающих комьев земли.
Мои мертвые уши глухи к другим звукам.
Спокойный, я усну могильным сном.
Но скоро придут дожди.
Они превратят землю в огромный пирог,
Где я буду одной из изюминок.
Да будет так!
Я читал и перечитывал это стихотворение.
Дядя Эм протянул мне следующее, но я отказался.
– Я не хочу больше их читать, – сказал я. – Слишком мрачно. Мне не нравится.
Он бросил на меня косой взгляд и снова углубился в изучение листков. Я докурил Сигарету, но никак не мог отделаться от гнетущего впечатления, которое произвели на меня стихи этого несчастного.
Стихотворение мне не понравилось, но поэт и не рассчитывал на то, что оно должно было нравиться. Он добивался чувства подавленности, которое я испытывал, прочитав его произведение. Я думал о Лоне Стаффолде, который сидел один в своей комнате и поверял бумаге свои чувства. Я вздрогнул, вспомнив о том, что в Эвансвилле действительно шел дождь, когда его закапывали в землю.
А ведь он был прав! Земля – это огромный пирог, а лежащие в ней миллионы мертвецов и вправду начиняют ее, как изюминки.
Наконец дядя Эм собрал листки и положил их обратно в чемодан.
– Кажется, это все, – сказал он.
– Ты что-нибудь нашел?
– Ничего в отношении убийства. Но я понял, почему он сочинял стихи.
– Могу я спросить почему?
– К черту твои вопросы. Я не смогу тебе ответить. Есть вещи, которые чувствуешь, но не можешь выразить словами. Например, ты можешь объяснить, почему ты играешь на тромбоне?
– Конечно, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Миссис Червински предсказала, что я никогда не стану музыкантом. Думаю,
