влюбились.
Вот это удача. Вот это сила воли.
В честь годовщины мы отправляемся погулять в город, дрейфуем из одного паба в другой, в каждом выслушиваем музыкальную программу. Мне очень нравится это занятие, потому что в звуке скрипки я всегда чувствую нечто необъяснимо родное. Музыканты садятся на свои места, музыка крепнет, всеобщее удовольствие почти что можно пощупать.
Через некоторое время тональность песен становится медлительной, печальной. Мне откуда-то знакома эта мелодия… Ответ приходит без всякого предупреждения. Ее играла бабушка, ее же напевала за стиркой: «Раглан Роуд».
Найл берет меня за руку:
— Что не так?
— Ничего, все в порядке. — Я трясу головой. — Тебе никогда не казалось, что ты родился в чужом теле?
Он сжимает мои пальцы.
Я спрашиваю:
— Ты как думаешь, ты кто такой?
Найл отпивает вина. Видимо, пытается не закатывать глаза.
— Без понятия.
— Мы целый год каждый день вместе, а для меня ты по-прежнему чужой.
Мы вглядываемся друг в друга.
— Ты меня знаешь, — заявляет он твердо. — Знаешь все, что важно.
Видимо, это правда, ощущается правдой.
— А кто я такой? — повторяет Найл. — Какая разница? Как на это ответить? Как бы ты ответила?
Кто я такая?
— Ты прав, я понятия не имею, — говорю я. — Но мне кажется, правда осталась где-то в том дне, когда ушла мама. Иначе почему я все время в него возвращаюсь? Почему не могу ее не искать?
Найл целует мне руку — это и его рука, целует губы, которые тоже его.
— А моя, видимо, живет в тех днях, когда мама оставалась рядом, — бормочет он.
— Она хоть пыталась?
Он пожимает плечами, отхлебывает еще вина. Нельзя дать другому то, чего у тебя нет.
— А ты хочешь детей?
— Да. А ты?
Если будут дети, все изменится. Я готова солгать, чтобы защитить то, что у нас есть, но даже мне самой ложь эта кажется слишком жестокой, слишком калечащей.
— Нет, — отвечаю я. — Прости. Не хочу.
Найл отводит глаза. Я так напугала что-то у него внутри, что теперь непонятно, сможет ли оно вернуться на место. Равновесие его внутренней уверенности сбито.
— А почему?
Потому что вдруг я брошу этого ребенка, как мама бросила меня? Если темнейшие стороны моей души действительно мне неподвластны? Как можно так поступить с ребенком?
— Не знаю, — говорю я, потому что, если я дам слово собственной трусости, она меня задушит. — Просто не знаю.
— Ладно, — произносит он в конце концов, однако это еще не конец. Он добавляет без предупреждения: — Не стоит тебе завтра никуда ездить.
— Почему? — Я купила билет на поезд в Белфаст — все ищу ниточки.
— Потому что мне кажется, не надо тебе больше искать.
Я низвергнута.
— Рано или поздно я ее найду.
— Фрэнни, она не хочет, чтобы ее находили. В противном случае зачем так все тебе затруднять?
Я качаю головой — в груди давит и распирает. Ьм» Если бы она хотела тебя видеть, сама бы вышла на связь.
— Найл, послушай, — произношу я насколько могу спокойно. — Эта моя тяга к странствиям… может взять надо мной верх. — Мне важно, чтобы он меня выслушал. — Если я тебя оставлю, если мне придется уйти, пожалуйста, пообещай, что будешь ждать моего возвращения, будешь ждать меня, а если ожидание затянется и больше ты ждать не сможешь, пообещай приехать, отыскать меня и заставить вспомнить.
Он ничего не говорит.
— Обещаешь?
Он медленно кивает:
— Да. Обещаю.
— Будешь ждать?
— Всегда.
— И найдешь меня во что бы то ни стало?
— Нашел бы и без твоих просьб, милая.
Песня завершается, тяжкий груз сваливается с груди. Безымянная боль. На ее место приходит облегчение, глубинное, до самых костей, и любовь. Мы заказываем еще выпить и больше ни о чем не говорим, я бы слушала эту музыку часами, но у Найла другие планы. Мы едем на велосипедах к одному из причалов — там ждет катерок с мотором. У меня расширяются глаза, когда муж жестом предлагает мне подняться на борт. Я гадаю, нанял ли он эту посудину, или мы ее угоняем. Мне все равно. Дрожь восторга пробирает меня в тот миг, когда мы выходим на темную воду. Идем вдоль берега к северу, луч маяка описывает бесконечные круги. Соленый запах моря, шорох прибоя, колыхание волн и черная пропасть морских глубин, их верховая тьма там, где они, слегка мерцая, соединяются с бархатисто-чернильным небом. Звезды отражаются в воде, и мы будто бы плывем по самому небу: нет ему конца и края, нет конца и края ни морю, ни небу, они мягко сливаются в одно.
Найл слишком быстро пристает к берегу. Мы карабкаемся по скалам, он вытягивает катер на сушу. Прижав палец к губам, просит меня не шуметь, мы крадемся вдоль берега, и вот перед нами разверзается устье пещеры. Поверх гула ночных волн я слышу что-то еще. Множество звуков. Сперва мурлыканье, потом трели, их сотни: эхо песни. Сердце колотится, а мы продвигаемся все дальше в пещеру. Меня обволакивает запах, терпкое землистое тепло. Найл отыскивает мою руку, тянет к земле, шепотом велит лечь на живот. Камень шершав и холоден, но шум над нами нарастает, во тьме появляются силуэты, тени. Мне приходит в голову: летучие мыши — похоже на трепет их крыльев.
— Кто это? — спрашиваю я.
— Жди.
И вот тучи на небе расходятся, пещеру заливает свет почти полной луны, обрисовывая их серебром. Сотни птиц на гнездах, они порхают, щебечут, перекликаются, целое море черных перьев, изогнутых клювов и блестящих глаз: целый мир.
— Буревестники, — шепчет Найл. Подносит мою руку к губам: — С годовщиной тебя.
И я понимаю, что никакие слова нам никогда не понадобятся, все уже сказано, перед нами — безбрежность любви и ее самые потайные глубины. Я целую его, прижимаюсь к нему, и мы замираем, вглядываясь и прислушиваясь к этим прекрасным созданиям, и на несколько темных часов нам удается сделать вид, что и мы из их числа.
Почти рассвело, когда он берет эту ночь и губит ее единственной пригоршней слов — так губят почти все на свете.
Мы снова на берегу, бредем от катера к скалам. Морская вода плещет о голени. Нас окутало серым.
— Фрэнни, — произносит он, и я поворачиваюсь к нему с улыбкой. Ему воды по колено. Он держится за борт катера. Кожа пепельного цвета. — Я ведь тоже искал, — говорит Найл.
— Что?
— Только иным способом. Я никак не мог понять, почему ты не навела справок в полиции.
Улыбка спадает с моего лица.
