Сидящие в приемной хасиды не обращали на него никакого внимания. Каждый был занят своей книжкой.
«Лицемеры, — подумал Янкл. — Делают вид, будто ничего не произошло. И тут лицемеры!»
Слезы обиды и горечи вдруг сами собой полились из его глаз. Нигде нет правды, ни у кого не отыщешь истину. Даже в приемной у святого человека продолжается то же самое: обман, протекция, низменные расчеты. Когда же это кончится, Боже мой, когда это наконец кончится?!
Дверь кабинета ребе приоткрылась, из-за нее выскользнул служка и уселся на свое место. На его щеке алело пятно — след пощечины. Служка открыл Талмуд и как ни в чем не бывало начал учиться.
Янклу стало стыдно. «За что я ударил этого человека? Как выделяется след пощечины на фоне его белоснежной бороды… Он уже все рассказал ребе, конечно, сразу и рассказал. Теперь ребе вместо благословения проклянет меня. О Боже!»
Янкл встал и быстро вышел из приемной. Ноги сами понесли его наружу. Спустившись по лестнице во двор, он бесцельно пошел вдоль стены дома, не понимая, что теперь делать. Оставаться в приемной не имело никакого смысла. Ехать домой — но как он покажется на глаза Хасе? Что скажет ей, чем объяснит свой поступок? Раздражением, обидой, беспричинной ненавистью?
Откуда он знает, почему служка пропускал без очереди других евреев. А может, у них были более срочные дела, может, речь шла о жизни и смерти, о больных в тяжелом состоянии, о роженицах? Ведь к ребе бегут со своими заботами не только варшавские евреи. Со всей Польши приезжают. Вот он, например, из Хрубешува. А таких местечек в Польше сотни, и в каждом евреи, и у каждого своя боль и свои беды.
Но что он скажет Хасе и что будет дальше?! Он боялся признаться самому себе, что ребе Ицхок-Меир был его последней надеждой. Его и Хаси. И он все испортил своей несдержанностью, своей злобой и гневом.
Янкл завернул за угол и оказался в закрытом со всех сторон тупичке. Слева и справа возвышались глухие стены, и только перед ним, на уровне второго этажа, было окно, закрытое занавеской. Янкл замер под окном и, поняв, что остался наедине с самим собой, вдруг завыл от бессилия и горечи, колотясь головой о холодные кирпичи.
Кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Янкл обернулся. Перед ним стоял служка.
— Скоро ваша очередь, — мягко произнес он. — Вернитесь в приемную.
Янкл молча кивнул и пошел вслед за служкой. Если бы он мог провалиться сквозь землю от стыда и раскаяния, то на лестнице, по которой он сейчас поднимался, немедленно образовалась бы огромная дыра с обожженными краями.
День близился к вечеру, и к ребе впустили сразу нескольких посетителей. Янкл сел позади всех, и, когда очередь дошла до него, поднял было руку с зажатым в ладони квитлом, но, встретившись глазами с ребе, тут же уронил ее.
— Я не буду с тобой разговаривать, — сказал ребе, — пока ты не добьешься прощения у реб Бунима.
— У кого? — еле шевеля губами, переспросил Янкл.
— У моего помощника, реб Бунима.
Янкл тут же поднялся и выбежал из кабинета. Реб Буним понял его с полуслова.
— Пойдем, — сказал он, откладывая в сторону Талмуд.
— Вы уже договорились? — с удивлением спросил ребе, когда служка и Янкл вернулись в кабинет.
— Я готов простить этого человека, — ответил реб Буним, — но при одном условии.
У Янкла заныло сердце. Какое еще условие, служка ничего не говорил про условие!
— Каком? — спросил ребе.
— Я полностью прощу реб Янклу нанесенную мне обиду, — тут реб Буним прикоснулся указательным пальцем правой руки к алому пятну на щеке, — если ребе благословит его и жену на рождение детей.
— Хм, — улыбнулся ребе. — Оригинальное условие. Ну что ж, будь по-твоему.
Спустя год Хася родила близнецов: мальчика и девочку. Красивых, здоровых детей. Только на правой щеке мальчика было небольшое родимое пятно, формой и цветом напоминающее след от пощечины.
Праведник
Вольфу Егорову
Когда умер Ребе, Праведник несколько дней не мог прийти в себя. Да, Ребе был стар и давно болен, изношенное тело трепетало под напором лет, но всем казалось, будто ставшее обыденным, решительно выносимое за скобки недомогание продлится вечно. Его душа вмещала в себя души всех хасидов — так искренне считал Праведник, а плоть каким-то непостижимым и таинственным образом была связана с камнями и стенами хасидских синагог.
За месяц до трагической даты у Ребе обнаружили воду в легких. Праведник хорошо помнил тот день: среди хасидов с телеграфной скоростью разнеслось, будто в нескольких синагогах внезапно лопнули трубы, и вода, хлынувшая через разрывы, затопила подвальные помещения. Никто, конечно, не признавал связь между той и другой водой, но хасиды, обсуждая сантехнические подробности, так многозначительно поднимали брови, что только дурной мог не догадаться.
Похороны показывали по телевизору. Праведник давно перестал пользоваться этим устройством и специально пошел к соседям. Он с удивлением и страхом озирал многотысячную толпу, заполнившую улицу города на другом конце планеты, видел похоронщиков, выносивших из дома Ребе большой, кофейного цвета гроб. Матово поблескивающая крышка переводила мысли на парок, дрожащий над утренней чашкой, и тягучие солнечные лучи, текущие сквозь притворенные жалюзи.
Праведник нахмурился и, постаравшись отогнать непрошеные ассоциации, впился глазами в экран телевизора. Похоронщики тяжело ставили гроб на катафалк, безропотно и ровно валились в обморок женщины, крупные слезы блестели в спутанных бородах хасидов, угрюмо окруживших похоронный автомобиль.
Ему казалось, будто он спит и видит дурной сон, кошмар, наваждение. Праведник был обязан Ребе жизнью и отдал бы за него свою тут же, не задумываясь, но никто не предлагал такую сделку, никто вообще не обращал внимания на Праведника, сжавшегося в тугой комок на краю стула.
За стену из багровых кирпичей, аккуратно прореженных грязно-белыми полосками высохшего раствора, телевизионных операторов не пустили, но что происходило там, на кладбище, было прозрачным и понятным.
Душа Ребе, объединяющая души всех его хасидов, разумеется, не могла исчезнуть. Однако тело, упрятанная под землю бренная плоть, разлагаясь, могло привести к ужасающим несчастьям. Праведник представил крошащиеся потолки, кренящиеся стены, проседающие полы и, крепко зажмурившись, замотал что есть сил головой. Он не видел сочувствующих взглядов соседей, не слышал их жалостливого шепотка. Перед глазами медленно размыкались звенья железной цепи и огромная стеклянная люстра срывалась из-под купола центральной синагоги прямо на головы молящихся.
Праведник мысленно остановил падение, вернул люстру на место и зубами сжал ослабевшие звенья. Мир обязан был оставаться прежним. Пусть горьким
