в бедро. Выть пришлось недолго — удар с разворота отбросил восьмого в пучину беспамятства.
Девятый согнулся от удара прямой ноги точно по солнечному сплетению. Локтем по позвоночнику Такаюки отправил его к остальным лежащим.
Десятый встал сначала в боевую стойку, но стоило окровавленному ронину двинуться в его сторону, как мужчина тут же заорал и бросился прочь. Он бы так и убежал, если бы…
А нет, так и убежал, голося что было силы. Я не стал ему препятствовать. Такаюки снова встал в стойку и с шумом выпустил воздух. Вроде бы ртом.
— Сколько с нас? — повернулся я к застывшему хозяину идзакайя.
Постарался улыбнуться так, чтобы было ясно — мы можем заплатить только за себя.
— За-за-за всё пять золотых монет, — ответил тот.
— Сколько? — поднял я бровь. — Я плохо расслышал, может быть вы скажете моему другу? Он как раз освободился от настырных засранцев…
— Две серебряных, только уходите, — буркнул хозяин в ответ.
Нам с трудом удалось уговорить Такаюки покинуть заведение. Ему хотелось ещё веселиться, пить и гулять. А также он сказал, глядя в глаза Норобу:
— Господин Норобу… когда я бил этих самураев, мне было всё равно на их родословную, их кланы и рода. Они звери, если так позволили себя вести! А я… я — человек! Пусть я и ронин, но я человек! Эй, господин Такаги, нальешь ещё сакэ? Я пойду с вами освобождать вашего друга!
Глава 18
Мужчины не плачут ещё и потому, что не умеют. Разучиваются в суровом детстве, когда за слезы ещё добавляют люлей. Когда не жалеют, а наоборот — делают ещё больнее. Когда учишься отвечать улыбкой на жестокую насмешку, то слезы сами собой испаряются. Когда стискиваешь зубы и рычишь, но не плачешь — тогда слезы испаряются.
Вот и Такаюки не плакал на другое утро, когда к суровому похмелью пришла боль от ударов, полученных накануне. Он сурово стискивал зубы и также сурово ел тофу. Никто и никогда настолько сурово не ел этот соевый творог. Увидь он себя со стороны в тот момент — испугался бы подходить. Девушки оказались смелее и понемногу подтаскивали всякие вкусняшки. А он ел тофу.
Молча ел тофу.
Думал.
Может быть вспоминал, что делал накануне, а может быть пытался придумать — отчего в его постели оказались две красотки? Ну да, мы с друзьями не посмели отбирать у него завоеванное в честном бою. И он удалился к себе в комнату, пошатываясь и обнимая гейш легкого поведения за талии.
Зато утром, когда он присоединился к общему завтраку, Такаюки был необычайно молчалив и суров. Мы посмеивались между собой, вспоминая его вчерашние слова. А наговорить он успел столько, что если бы не закончилось сакэ, то непременно стал бы хозяином Земли, а все императоры были бы у него на побегушках.
Ну да, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А уж тем более у ронина, который оказался бездомным бродягой, выбрав не того хозяина.
После вчерашнего происшествия хозяин смотрел на нас волком, но говорить ничего не решился — ему было страшно сказать слово против такого великого воина, как Такаюки. Да, пока он спал, к нам приходили «обиженные и огорченные», поэтому сегодня половина мужского населения деревни была нетрудоспособна. Однако, вторая половина была более благоразумна и вняла голосу разума, который прокричал: «Бегите, глупцы!»
Голосом разума был я и прокричал как можно громче, прыгая кузнечиком среди собравшейся толпы. Да, пришлось надеть костюм и выпустить на волю Ленивого Тигра, который весело носился над толпой и грозным клекотом вносил ещё большую сумятицу и разброд. Норобу устроил фейерверк, а Гоэмон под шумок подчистил десяток карманов, обеспечив нам и без того безбедное существование.
Мы устроили настоящий погром, били жестко, но не до смерти. Хлестали больно, но не до крови. В общем, веселились как могли, унижая и втаптывая в грязь весь цвет самураев и ронинов, которым не посчастливилось встать на нашем пути…
Ну да, что могли самураи против той молнии, которую представлял из себя ваш непокорный слуга? Только и могли, что плюнуть вслед, когда я проносился мимо них, вооруженный порядочными зуботычинами. Причем плевали в основном выбитыми зубами. Да и ладно — шрамы и выбитые зубы украшают самураев. Они потом придумают легенду, что в город заявился дикий ёкай, которого при помощи толпы удалось прогнать прочь.
Пусть придумывают — мне не жалко. Зато когда утром мы продемонстрировали Такаюки целую горсть выбитых зубов и несколько подобранных шлемов, а также сообщили, что это он разбушевался, то решимости у бывшего самурая прибавилось. Он и в самом деле поверил в свои силы. Поверил, что может не только прятаться за кодекс бусидо, а ещё и побеждать, невзирая ни на какие условности.
И вот, когда на деревянной подставке осталось два бежевых кусочка, Такаюки ударил ладонью по столешнице так, что миски подпрыгнули, как испуганные котята:
— Мы идем спасать Киоси! И это не обсуждается!
— Да мы и не против, — пожал я плечом. — Мы же только за!
Заплатив хозяину за причиненный урон, а также за моральный ущерб, мы двинулись в сторону Эдо.
Темницу Печали не зря так назвали — в её стенах даже самое радостное чувство пропадало через пять минут. Холодные камни высасывали все теплые эмоции. Охранники каждый раз с облегчением выдыхали, когда появлялась их смена. Жили охранники внутри по неделе и успевали настолько пропитаться чернотой темницы, что, даже выйдя на волю, не сразу могли слиться с толпой. Когда же их выпускали на свободу, то на краткий миг Темница Печали озарялась радостными криками.
Со стороны Темница Печали больше всего напоминала вытянутый ночной горшок без ручки и крышки. Хотя, я мог бы сравнить эту тюрьму с фортом Боярд. Мрачное, каменное, иногда вопящее от боли и стенающее от тоски.
Аккуратно зайдя в город и пройдясь пару раз возле этой тюрьмы, мы вновь встретились за стенами города в небольшом лесу. Кусты скрывали нас от посторонних глаз, а зоркий Ленивый Тигр летал над нами, проверяя с высоты, чтобы ни одна падла не вздумала тихонько подкрасться.
— Ну что же, какие есть мысли, предложения, идеи?
— Не нужно лишних разговоров! — отрезал Норобу. — Мы теряем время. Гоэмон, показывай чертеж.
Гроза богатых не стал спорить, а развернул свитки и начал показывать входы, выходы, расположение камер и проходы между
