Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Алексей Локтев, запечатленный на обложке, после фильма “Я шагаю…” был не сильно востребован, а в конце нулевых погиб в автокатастрофе; сам же Шпаликов покончил с собой в 1974-м. И это еще не конец истории…
Геннадий Шпаликов был luftmensch – человек воздуха. Но с тяжким грузом внутри и с ощущением земного тяготения.
Слава, пришедшая в двадцать семь лет благодаря фильму “Я шагаю по Москве” и песне “Бывает всё на свете хорошо” (про которую он сам сказал: “Поет и тенор, и шпана, / А мне положены проценты”), ничуть не способствовала карьерному продвижению. Больше того, на этом фильме, идеальном кинооттиске оттепели, все легкое веселье с обещанием неслыханно прекрасных перспектив и закончилось. И в стране, и в личной биографии – человеческой и творческой – Шпаликова.
Всего через десять лет после триумфа тридцатисемилетнего сценариста, писателя и поэта найдут в номере Дома творчества в Переделкине – он совершил самоубийство. Шпаликов, символ поколения, заплутал в эпохе, которая исподволь, почти незаметно успела поменять кожу, причем задолго до настоящих заморозков, пришедших в 1968-м.
И, как говорил Бертольд Брехт о писателе Карле Краусе, “когда эпоха наложила на себя руки, он был этими руками”.
Впрочем, шестидесятые для Шпаликова завершились как раз в 1968-м, когда он вместе с Ларисой Шепитько закончил сценарий фильма “Ты и я”, который по странному недосмотру киноначальства все-таки вышел на экраны в 1971-м в ограниченном числе копий.
Разумеется, картина эта вовсе не антисоветская: в этих категориях невозможно судить о Шпаликове, который был человеком внесоветским. Она даже в некотором смысле социалистическая. Но только это не социалистический реализм, а социалистический сюрреализм.
До полного распада формы в сохранившихся отрывках последнего незавершенного романа (“Без копеечки денег. Велики поэты. Так и быть. Не дожил”) еще далеко, зато в фильме прокладывает себе русло поток сознания – причем сознания чужого, на поверку оказавшегося шпаликовским. Больного, раненого, совестливого, на грани вмешательства психиатра. Или нейрохирурга – эту профессию автор подарил своим двум героям.
Уже единственная режиссерская работа Шпаликова “Долгая и счастливая жизнь” (1966) балансировала на грани социалистического сюрреализма. На всю страну заявлялось, что жизнь не бывает ни долгой, ни счастливой, а любовь вообще не может состояться. И не только герой актера Кирилла Лаврова “терял каждый раз гораздо больше, чем находил” (последние строки сценария), но вся страна вместе с ним. Это финал всего, финал закрытый и глубоко пессимистический, в отличие от открытого и оптимистического финала “Я шагаю…”.
Герои же “Ты и я”, превратившиеся из горящих молодых ученых в успешных сорокалетних людей эпохи застоя, в представителей “образованщины”, переживают то, что бывает уже после состоявшегося финала. И не могут найти себя ни в попытках новой любви, ни в “смене обстановки”. Нет жизни после жизни…
Понятно, почему от сценариста такого просто шарахались. А сам он теперь не вписывался ни в какие литературные и киношные каноны. Драматург Александр Володин как-то встретил Шпаликова в коридоре киностудии: “Он кричал – кричал! – «Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом!» (Далее нецензурно.) Он спивался”.
Уже не шагал, а бродил по Москве, читал газеты на стендах – от корки до корки, заходил на почту и писал на почтовых бланках стихи, в которых распад формы, в отличие от прозы, совсем не ощущался.
Но тем они и страшнее – своей абсолютной, космической безысходностью, – жестче, чем у кого-либо из современников, даже чем у Александра Галича или Иосифа Бродского:
…Ночью на заборе
“Правду” я читал:
Сговор там, не сговор?
Не понял ни черта.
Ясно, убивают,
А я в стороне.
Хорошо, наверно,
Только на Луне.
Это стихотворение Шпаликова начиналось со слов, пародировавших собственные стихи из “Я шагаю…”: “Я иду по городу…”
Наверное, все-таки Шпаликов покончил даже не с одной, а с двумя эпохами сразу.
Твердая решимость не изменять самому себе в кинопрозе завершилась тем, что он обрек себя на расторжение (в лучшем случае) договоров с киностудиями – это конец шестидесятых как эпохи. А эпоху застоя он похоронил заранее, авансом, заняв у смерти до первого гонорара (в “Ты и я”) и своим самоубийством:
Ровесники друга выносят,
суровость на лицах храня.
А это – выносят, выносят! —
ребята выносят меня!
“Ты и я”, скорее, мог снять Микеланджело Антониони – так глубоко в подкорку советскому человеку, как Шпаликов и Шепитько, еще никто в СССР не позволял себе залезать. Это было советское “Затмение” или “Красная пустыня”, да и шел фильм, как и полузапретные картины классиков-итальянцев, всё больше в “Кинотеатре повторного фильма” на углу нынешних Никитской и Никитского бульвара.
И это был фильм-несчастье в каком-то более широком толковании. Шпаликов описал в сценарии “лишних людей”. А потом, совсем скоро, те, кто воплощал и создавал их кинообразы, исчезнут. Уйдет из жизни в 37 лет Геннадий Шпаликов, погибнет в 41 год Лариса Шепитько, умрет в 50 Юрий Визбор, покончит с собой в 56 лет – пересмотрев перед последним шагом свою лучшую работу в кино, в “Ты и я”, – Леонид Дьячков.
Читатель ждет уж рифмы “розы” – в том смысле, что Шпаликов не смог бы соответствовать нашей эпохе. Причем ни в каком плане: ни в политическом, ни в житейском, ни в профессиональном: ни одну заявку ни на какой фильм шпаликовского типа никакая студия сегодня не приняла бы, не говоря уже о субсидиях Фонда кино и Минкульта на “патриотический” кинематограф.
Дух времени, Zeitgeist, иной: да и Zeit закончилось, а Geist умер. То время было щедрым на таланты, а не на то, что сейчас называется ледяным и нахмуренным словом “профессионалы”. Талант и был профессионализмом.
Сейчас “вакансии” совпадений таланта и профессионализма, как сказал бы Борис Пастернак, “опасны, если не пусты”.
И все-таки речь не о сегодняшней эпохе, которую Шпаликов похоронил заранее, даже и не предугадав ее появления, потому что перед ним была глухая стена застоя, казавшаяся, как и любые стены, вечной. А о том моменте, который поймал человек воздуха в химическом составе баснословной эпохи, предмете нашей тайной зависти. И поймал только потому, что и сам был частью воздуха времени – до той поры, пока этот воздух не закончился.
Такое ведь не повторить. Как это в сценарии “Я шагаю по Москве”? “А по самой середине улицы шла девушка. Она шла босиком, размахивая туфлями, подставляла лицо дождю”.
Разве бывает так на свете
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
