и удивлялся, почему он не доволен словами, почему вдруг дрогнули запоры его сердца.
— Эти оленята говорят мне, что у вас очень доброе сердце, — весело улыбнулась Серова.
— Да они глупые, эти оленята. Откуда у оленей уму взяться?
— У них такие умные глаза, дедушка. И у человека есть и ум, и сердце.
— Ум еще куда ни шло, а вот сердца нет у человека.
— Сердце и привело нас сюда, дедушка.
«Что это она говорит? Сердце привело...» Что-то дрогнуло в груди Эсванджия.
— Так вы поможете нам, дедушка?
Серова не отступалась со своей просьбой. Другие стояли молча. Молчала пожилой топограф Наталья Юрьева, молчал теолог Теофиле Таргамадзе, молчали двое рабочих с тяжелыми рюкзаками на спинах. Они не надеялись на его, Гудуйи, помощь.
— Дайте хотя бы переночевать у вас, дедушка.
— В хижине вам не поместиться.
— Да мы не в хижине, мы здесь устроимся, — сказал Теофиле Таргамадзе.
— Вас тут комары живьем сожрут.
— Нам не привыкать, дедушка, — сказала Наталья Юрьева. Она повернула к Гудуйе свое измученное, пожелтевшее от лихорадки и высушенное солнцем лицо. Она была обута в высокие резиновые сапоги с заправленными в них брезентовыми брюками. Куртка ее была наглухо застегнута до самого подбородка, голова повязана косынкой. Но вряд ли это могло предохранить от безжалостных атак комарья.
Гудуйя впервые видел чужеземных женщин и удивлялся, какое им дело до осушения болот, откуда они взялись здесь. И какого они роду-племени.
Он давно уже решил даже близко не подпускать к хижине людей. Он не желал, чтобы осушали болота вокруг него, он вообще никого не желал видеть. Не знал он, что среди строителей были и чужеземцы, а тем более женщины, одетые в мужскую одежду. Даже жены погонщиков скота не заглядывали в это безлюдье, и на тебе — пожаловали женщины, да еще бог весть откуда.
Мозг Гудуйи давно отвык от размышлений. Но вот теперь его заставляют думать, да еще как!
— Что скажете, дедушка? — не отставала Серова. — Так вы позволите нам здесь переночевать?
Галина так устала и измучилась от бесконечной ходьбы, ползания по колючкам и сучьям, от жары и одуряющей вони болот и ядовитых растений, от писка комаров и кваканья лягушек, что едва держалась на ногах. Все тело ныло и болело — ломило спину и поясницу, ноги и руки гудели от напряжения, глаза жгло. Она должна была уже привыкнуть к этому, ибо не раз попадала в подобные переделки. Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.
— Ночуйте уж, — сказал Гудуйя.
В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.
У Гудуйи кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.
За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйя. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйя. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйи. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.
Из молока буйволицы Гудуйя наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.
Пока Гудуйя доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».
Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйю, Серова встала и обратилась к старику:
— Будьте гостем, дедушка.
Она попросила так ласково, что Гудуйя проглотил язык от неловкости — ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него. Гудуйя понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.
— Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят, — нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.
«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» — удивленно думал Гудуйя, переводя взгляд с одного лица на другое.
— Просим, — повторил Теофиле Таргамадзе.
Не дожидаясь ответа Гудуйи, Серова взяла у него из рук кувшины.
— Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? — ободряюще улыбнулась она. — А почему у вас молоко в разных кувшинах?!
— Это буйволиное молоко, а это козье.
Гудуйя не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.
— Так это козье? — обрадовалась Серова. — А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? — быстро говорила Серова, чтобы Гудуйя не успел отказаться от приглашения.
— Пейте на здоровье, — сказал Гудуйя и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела. — Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь, — он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.
Все принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.
— Я впервые вижу такой столик, — сказала Наталья Юрьева. — Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?
— Это мингрельский стол, — пояснил Юрьевой Теофил Таргамадзе. — Мингрельцы
