предприятие, Данте – это не его паломничество, а воплощение его книги. Это очевидно, но часто забывается, поскольку «Комедия» написана от первого лица и смертного автора затмевает бессмертный персонаж. Данте был теологом; часто создание «Комедии» казалось ему не менее трудным, может быть, даже не менее рискованным, чем последнее плавание Улисса. Он решился измыслить тайны, едва намеченные Святым Духом; замысел вполне греховный. Он осмелился приравнять Беатриче Портинари Богородице и Иисусу[73]. Он осмелился предвосхитить приговоры непостижимого Страшного суда, неизвестные блаженным; он осудил и приговорил пап, торгующих церковными должностями, но спас последователя Аверроэса, Сигера, открывшего циклическое время[74]. Какой тяжкий труд ради славы, ради быстролетной славы:
Non è il mondan romore altro ch’un fiato
di vento, ch’or vien quinci e or vien quindi,
e muta nome perchè muta lato[75].
В тексте поэмы можно обнаружить и другие свидетельства некоей раздвоенности Данте. Карло Штайнер отметил одно из них в диалоге, в котором Вергилий перебарывает страхи Данте и побуждает его предпринять неслыханное путешествие. Штайнер пишет: «Вымышленный спор, который Данте ведет с Вергилием, на самом деле происходит в сознании поэта, когда тот еще не решился создать „Комедию“. Этому спору соответствует другой, из песни XVII „Рая“, в котором идет речь о ее опубликовании. Следует ли публиковать поэму, вызвав тем самым гнев своих недругов? И в том и в другом случае торжествует сознание собственной ценности и намеченной высокой цели» («Комедия», 15). Итак, Данте в упомянутых фрагментах символизирует конфликт сознания; я предполагаю, что тот же конфликт, возможно сам того не желая и не подозревая об этом, Данте символизирует в трагической истории Улисса и именно этому эмоциональному заряду она обязана своим потрясающим воздействием. Данте сам был Улиссом и в какой-то мере мог опасаться, что его постигнет та же кара.
Последнее замечание. Обе англоязычные литературы, приверженные морю и благоговеющие перед Данте, испытали воздействие дантовского Улисса. Элиот (а до него Э. Лэнг, а еще прежде Лонгфелло) считал, что именно к этому славному архетипу восходит изумительный «Улисс» Теннисона. Насколько мне известно, никто до сих пор не отметил еще более глубокого сходства Улисса и другого злосчастного капитана – Ахава из «Моби Дика». Он, как и тот, сам уготовил собственную гибель своей отвагой и бессонными трудами; сюжет в общих чертах один и тот же; конец один, последние слова почти совпадают. Шопенгауэр написал, что в наших судьбах нет ничего непреднамеренного; в свете этого изумительного суждения оба сюжета выглядят как тайное и запутанное осуществление самоубийства.
Постскриптум 1981 года. Считается, что Улисс Данте предвосхитил открытия известных мореплавателей, которые спустя столетия достигли берегов Америки и Индии. Столетиями раньше, чем была написана «Комедия», Эйрик Рыжий открыл остров Гренландия около 985 года; его сын Лейф в начале XI века доплыл до Канады. Данте не мог знать об этом. Скандинавы не раскрывают своих тайн{145}, подобно образу, мелькнувшему в сновидении.
Милосердный палач{146}
Данте, как известно, помещает Франческу в Ад и с бесконечным участием выслушивает историю ее прегрешений. Как смягчить это противоречие, как его оправдать? По-моему, есть четыре возможных варианта.
Первый – чисто технический. Определив общий план книги, Данте, видимо, решил, что она выродится в бесполезный каталог имен собственных или путеводитель по загробному миру, если ее не оживят исповеди умерших. Поэтому в каждый круг своего Ада он поместил по меньшей мере одного достойного внимания и не очень удаленного во времени грешника (устав от смены этих постояльцев, Ламартин назвал «Комедию» флорентийской газетой). Исповеди, понятно, должны были трогать читателя; автор же, замуровывая рассказчиков в Аду, нисколько не рисковал, что его обвинят в пособничестве. Подобная догадка (при поддержке Кроче пересаживающая поэтический образ мира на сухую почву богословского трактата), видимо, ближе всего к правде, но ее мелочность унизительна и не вяжется с нашим представлением о Данте. Да и вряд ли такие бездонные книги, как «Комедия», поддаются столь незатейливой расшифровке.
Другой ход, следуя учению Юнга[76], приравнивает вымыслы литературы к выдумкам сна. Данте, грезящийся сегодня нам, пригрезил себе и горе Франчески, и свою жалость. Шопенгауэр заметил, что виденное и слышанное во сне поражает, хотя источник всего в конечном счете мы сами; именно так Данте может сочувствовать собственному сну или вымыслу. Можно, конечно, назвать Франческу (как, впрочем, и самого Данте в роли путешественника по преисподней) всего лишь проекцией автора. И все-таки это объяснение, по-видимому, хромает: одно дело – приписать книгам и снам общие корни, но совсем другое – терпеть в книгах бессвязность и безответственность снов.
Третий вариант – опять технического свойства. По ходу «Комедии» Данте случается опережать непостижимые решения Создателя. Опираясь лишь на собственный несовершенный разум, он берет на себя смелость предрешать приговоры Страшного суда. Скажем, проклинает, пусть на страницах книги, Целестина V{147} и оправдывает Сигера Брабантского, отстаивавшего тезис астрологов о вечном возвращении.
Маскируя это, Данте в «Аде» называет своего Бога справедливым («Giustizia mosse il mio alto fattore»)[77] и заимствует у него понимание и милосердие. Он и осуждает Франческу, и в то же время сочувствует ей. Кроче пишет: «Как богослов, как верующий, как человек непогрешимой морали, Данте осуждает грешников, но в сердце своем он не может их осуждать и даже оправдывает» («La poesia di Dante»[78], 78)[79].
Четвертая догадка не столь проста. Чтобы понять ее смысл, нужно сначала кое о чем договориться. Рассмотрим два суждения: убийцы заслуживают смерти; смерти заслуживает Родион Раскольников. Ясно, что это не одно и то же. Как ни странно, дело не в том, что убийцы конкретны, а Раскольников – существо абстрактное и иллюзорное. Напротив, собирательное понятие об убийцах – простейшее обобщение, тогда как Раскольников для читателя – живой человек. На самом деле никаких убийц, строго говоря, нет: есть люди, которых в силу несообразностей языка причисляют к этому непонятному сообществу (таков в конечном счете довод номиналистов Росцеллина и Уильяма Оккама). Скажу иначе: читатель романа Достоевского в каком-то смысле побывал на месте Раскольникова и знает, что его так называемое убийство не было актом свободной воли, – героя привело и подтолкнуло к нему неумолимое стечение миллионов обстоятельств. Убивший – вовсе не убийца, укравший – не вор, солгавший – не лжец, и осужденные знают (или, лучше сказать, чувствуют) это, а потому в каждом наказании скрыта несправедливость. Смерти заслуживает некая юридическая фикция под названием «убийца», но никак не тот несчастный, который убил, доведенный до этого историей собственной жизни,
