— Я тебе говорила, — услышал я голос Дарины.
Обернулся. Она стояла, оперевшись рукой о деревянную спинку стула. Поймав мой взгляд, осмотрела комнату и прошла к застеленной старым, советских времён пледом постели. Та жалобно скрипнула, но Дарине этого показалось мало, и она качнулась на ней. Кровать снова заскрипела.
— Видишь? — подняла голову. — Это совсем не то, к чему ты привык.
— Не уверен, что ты знаешь, к чему я привык, — возразил я. — Но пусть так. — Подошёл к письменному столу.
На самом его уголке аккуратно сложенной стопкой лежали учебники, в стороне от них на подносе стоял наполненный на четверть графин с водой.
— Разве это что-то изменит? — опять посмотрел на Дарину. Та наблюдала за мной.
Сложив руки на коленях, она качнула головой, и волосы шелохнулись в такт этому движению. Ладонью она провела по пледу, обрисовала пальцами несколько клеток узора, тронула бахрому.
— Когда я тут жила, — наконец проговорила она и сжала ладошку в кулак, — моя кровать стояла вон там, — взглядом указала на угол у окна. — Ещё ширма была. Что-то вроде попытки создать личное пространство. Знаешь… — Дарина задумчиво помолчала, глядя на кресло и небольшую тумбу с торшером, занявшие теперь место её постели. — Теперь я понимаю маму. Вернее… Понимаю, что её категоричность, её строгость… Это был страх. Раньше мне казалось, что она пытается ограничить мою свободу, пытается во всём контролировать меня.
— А сейчас так не кажется? — внимательно смотря на неё, спросил я.
На мгновение Дарина поджала губы, снова коснулась пледа.
— Сейчас я понимаю, почему она делала это, — ответила она после паузы. — Теперь, когда у меня есть Соня… Для своих детей мы хотим лучшей жизни, чем для себя, Демьян. — Наши взгляды встретились. — Хотим уберечь их от ошибок. Думаю, больше всего на свете мама боялась, что я повторю её судьбу. Забеременею от какого-нибудь… — она на пару мгновений умолкла. — И что бы меня ждало? Ты сам видишь, что тут нет ничего: ни перспектив, ни надежды на лучшее. Мама всё время боялась что-то упустить. Я много думала об этом, хотела ей сказать… Хотела, Демьян, — голос дрогнул. — Собиралась с духом. Но… — дрожь усилилась, появившиеся сдавленные нотки выдали подступившие слёзы. — Так и не сказала. А теперь уже поздно.
Она как будто договорила, но я понимал — это ещё не всё. Я выдвинул верхний ящик стола. Ручки, карандаши, линейки лежали в нём настолько аккуратно, словно ими никогда не пользовались. Только надломленный кончик грифеля одного из карандашей говорил об обратном.
Несмотря на то, что я никогда не видел мать Дарины, можно было точно сказать, что женщиной она была педантичной. Привычка держать всё в своих руках безусловно наложила отпечаток на её характер, и я понимал, что жить с таким человеком в крохотной квартирке Дарине было сложно. Особенно с её эмоциональностью и импульсивностью.
— Мы обе были не правы, — заговорила Дарина, собравшись. — Но обе так и не попросили друг у друга прощения. А теперь уже слишком поздно.
Поднявшись, она приблизилась ко мне, провела кончиками пальцев по столешнице.
— Мама хотела, чтобы у меня было будущее. Чтобы я выучилась, чтобы… — она умолкла. — Чтобы в моей жизни всё сложилось лучше, чем у неё, — сказала совсем тихо, голос её снова задрожал. — И чтобы ребёнку своему я могла дать что-то большее, что-то лучшее, чем могла дать мне она. Она отдавала мне всё, Демьян, всё, что у неё было, но… Всё, что она могла: поставить в комнате ширму, — по щекам Дарины покатились крупные слёзы, а она всё продолжала говорить: — Потому что больше она ничего не могла. Мой папаша исчез с горизонта, как только узнал, что сделал ей ребёнка, а ей пришлось жить с тем, что есть. Мама всегда говорила, что я должна выучиться. Выучиться и найти своё место. Потому что у каждого человека в этой жизни, под этим чёртовым солнце должно быть место. А я уехала в город, забеременела, бросила институт… Она хотела уберечь меня, хотела, чтобы я человеком стала…
— У тебя ещё может всё получиться, — твёрдо сказал я, взяв её за плечо. Развернул к себе. Лицо её было мокрым от слёз, глаза влажно блестели, подбородок дрожал. — У тебя всё получится, если ты этого захочешь. — Глядя ей прямо в глаза, не давая возможности отвернуться.
— А если нет? — шёпотом спросила она.
— Значит, твоя мама зря верила в тебя, — проговорил я ещё жёстче. — Значит, зря в тебя верю я. Зря, Дарина?
— Не зря, — отозвалась она едва слышно, одними губами и повторила по-прежнему беззвучно, чуть медленнее: — Не зря.
Я погладил её по плечам и отпустил. Хотел задвинуть ящик стола, но ладонь её опустилась на мою. Раскрыв его сильнее, она коснулась карандашей, ластиков, лежащих аккуратной стопкой тетрадей. Взяла тот карандаш, грифель которого был сломан, и провела по нему. Вернула на место, и он, выбившись из ровного строя, внёс небольшую сумятицу в безупречный порядок.
— За этим столом я делала уроки, — закрыв верхний, Дарина выдвинула второй ящик. Бумаги, тетради… Закрыла и, присев, потянула за ручку третьего.
В нём лежали цветные карандаши, обложка альбома для рисования была забрызгана красками, листы выбивались из перевязанной лентой картонной папки.
Дарина сидела, молча глядя на весь этот так не похожий на всю остальную квартиру творческий беспорядок: кисточки, лежащие рядом с простыми карандашами, засохшая акварель. Я вытащил самый верхний альбом и раскрыл его. Дарина тут же вскинула голову.
— Это твои рисунки? — спросил я серьёзно.
Пейзажные зарисовки, сидящий посредине дороги лохматый пёс, решивший вдруг почесать ухо, яркие цветы в руках маленькой девочки. Нарисованный простым карандашом портрет женщины: строгой, сдержанной, с совершенно не идущим ей пучком на голове и тонкой, прячущейся под круглым вырезом кофты цепочкой на шее.
— Да, — Дарина встала и попыталась забрать у меня альбом, но я не отдал.
Положил на стол и принялся один за другим просматривать альбомные листы. Больше всего мне нравились цветы: объёмные, они будто бы распускались на бумаге. Казалось, что стоит коснуться лепестков, и почувствуешь их нежный бархат, каплю утренней росы. Колючие стебли роз и упругость бутонов лилий.
— Так вот откуда это у твоей дочери, — перевернув очередной лист, я закрыл альбом и достал следующий.
Дарина вздохнула. Забрать альбом она больше не пыталась, но и показывать остальные сама не собиралась — я это понимал.
— Почему ты больше не рисуешь? — открыл второй лист.
Один единственный цветок: гвоздика с тяжёлой красной головкой, стоящая в высокой тонкой вазе. В комнате так и запахло пряным, словно это был не рисунок, а живой цветок. Подоконник возле вазы был усыпан катушками ниток, и это создавало удивительный антураж, ощущение чего-то домашнего, простого, но для многих недосягаемого.
Я неспешно поднял взгляд на Дарину.
— Мама считала, что это ерунда, — нехотя отозвалась она. — Что я должна заниматься чем-то более значимым. Учиться. У меня было так себе с учёбой…
