можешь отработать, при том за все свои работы будешь получать немало серебра, дом тебе построят, да и работать будешь с такими материалами, что еще никогда не работал. Вот ты с малахитом работал? А я еще и нефрит тебе найду. А через два года мы с тобой поговорим, что да как. Может встретимся и раньше, — я сделал небольшую паузу, чтобы переводчик успевал переводить. — Не удумай бежать! Все едино — догоним, да… не хочу пугать, так что лучше все по доброму сладить.
Я не собирался выпускать Лемана из России, давал надежду, чтобы тот работал, а не саботировал, но больше ему не видать родной Саксонии. Из России он даже мертвым не уедет.
— У меня остались подмастерья в Дрездене, а так же и часть инструмента, тех, что были украдены вместе со мной не достаточны. А кабы я не был вдовцом, то и вовсе, да простит меня Бог, наложил бы на себя руки, ибо вы оставили меня ни с чем, и Бог рассудит и осудит, — говорил Леман, а переводчик, то и дело, дергал рукой, чтобы в очередной раз перекреститься.
— Не взывай к Богу, ибо пути его не исповедимы. А жену мы тебе и здесь найдем. Да такую, что ты забудешь о всех иных женщинах, — я улыбнулся. — Что же до инструмента, то… сделаем новые. Ты же режешь хрусталь алмазом? [Каспар Леман использовал при изготовлении своих творений, что сейчас в Пражском музее, алмазный наконечник, а так же гравировал по готовому рисунку].
Когда мастеру перевели мои слова, он удивленно и даже несколько испуганно посмотрел на меня. Просыпаются эмоции, будет жить и даже работать, никуда не денется.
То, что использовался алмаз могли бы догадаться многие мужчины из будущего, особенно технари. Я не считал себя человеком с техническим складом ума, отсюда и мои сложности в решении многих прогрессорских задачах, но на логическое мышление никогда не жаловался. Но знал, что в покинутом мной времени гравировщики использовали алмазы, скорее искусственные, но все же.
— Откуда ваше величество знает об алмазах? — уже уважительно говорил мастер.
— Я многое знаю, как и то, что ты, мастер, скорее всего работаешь по готовому рисунку. У меня же есть один мастер-художник, вместе с которым ты мог бы создать истинные шедевры, — сказал я и ошибся со словом «шедевр».
Это слово использовалось при господстве цеховой ремесленной организации, когда подмастерью нужно было сдать экзамен на мастера, создав «шедевр», или как это называли в Речи Посполитой «штуку». И такое изделие далеко не факт, что должно было быть исключительным, скорее подтверждающим требование уровня мастерства членов цеха. Так что Леман мог и обидеться, но, как оказалось, слишком много для него было шокирующих моментов, чтобы уделять внимание столь незначительной моей оговорке.
— Император Рудольф будет расстроен моим исчезновением. Если он узнает, что я в Московии, то будет обозлен, — огранщик привел еще один аргумент в пользу того, чтобы я его отпустил.
— Открою тебе, мастер, тайну… скоро цезарь поменяется. Уже и так Рудольфа считают императором только что в Праге, но остальные земли — Матвея чтут своим цезарем, — сказал я.
Я не хотел уделять больше нужного внимания Каспару Леману, пусть еще сделает что-нибудь такое этакое, чтобы я проникся его мастерством. Может же так случится, что всю работу за Лемана делал безвестный подмастерье? Такие истории сплошь и рядом. Есть творцы, а есть те, кто может продать творение, и вторые часто представляли товар, как собственное творение. Вспомнилась история с великим скульптором Микеланджело, который некоторое время работал на одного мастера, о котором только и помнят, что у него работал великий творец. Но из той мастерской выходили работы не Микеланджело, а мастерской.
Леман ушел в сопровождении охраны. Вот так! Ко мне в кабинет его вводил конвой, но произошло волшебство, и он вышел почти свободным человеком, но с охраной. Поедет в Гусь, который сейчас активно основывается и начинает свою, надеюсь, славную историю центра русского стекольного производства.
Ну а будущие соседи Каспара Лемана предстали передо мной сразу же после ухода огранщика. Семь человек. Или шесть целых и три четвертных человека. Один мастер был однорукий.
Вот и выходило шесть целых и примерно восемь десятых. Это, если не считать Гумберта, который самолично привел тех стекольщиков, кого смог завербовать. С ним я хотел поговорить чуть позже и наедине, но раз привел показать «товар» лицом, то не гнать же.
— Где руку потерял? — спросил я, и два толмача с итальянского, не чета неучу Листову, стали переводить сказанное мной.
Ну очень цеплялся глазу худощавый молодой мужчина с проступающими не по возрасту проседями, резко контрастирующими на черной копне волос. У него была отрублена правая рука аж по плечо. И было крайне интересно и то, где он свою руку потерял, как и понять, зачем мне такой мастер, который не может полноценно работать.
При этом я догадывался, кто может стоять передо мной, но удаче своей поверить не мог. Пусть мужчина подтвердит мои подозрения.
— Государь, дозволь я! Я знаю о каждом, — спросил Гумберт, которому, я это увидел, было не особо приятно, что акцент моего внимания был смещен на мастеров, а он не получил свою порцию похвалы и славы.
Получит еще, да и благодарен должен быть, что пожил в Европе, словно царь Мидас, купаясь в моем богатстве.
— Скажи, Иохим, ты Луке Мартыновичу подал бумаги на каждого мастера, кабы он все по разрядам провел? — спросил я у Гумберта, а сам Лука уже покачал головой в отрицании. — Но, добре, говори! Токмо сегодня кабы были бумаги на кожного мастера: кто, где нашли, что умеет, как вел себя в дороге… ну да Лука Мартынович знает какие вопросы задать.
Вот так, я лишил славы Гумберта. А нечего! Возомнил себя бароном, уже и походка изменилась, возгордился. А нужно работать, служить, а не гордиться тем, что за мои деньги, большие деньги, привез рабочих, и мастера ли они — это станет окончательно понятно, когда я буду держать в руках серийное производство нужного для России изделия.
— Ну говори же, от чего руки нет! — потребовал я у Гумберта.
— Зовут того фряза-венецианца Якобелло Баровье из когда-то славной династии мастеров-стекольщиков Баровье, — говорил Гумберт, подтверждая мои самые смелые ожидания. — Он работал на острове Мурано, что рядом с Венецией. Руку ему отрубили за то,
