В числе голосов, требовавших особенно громко, в числе рук, действовавших особенно энергично, были голоса и руки Питу и Бийо Разница состояла лишь в том, что каждый поступал сообразно своей натуре.
Бийо, отважный и доверчивый, как бульдог, сразу бросался вперед, невзирая на ружейную и пушечную пальбу.
Питу, осторожный и осмотрительный, как лисица, наделенный могучим инстинктом самосохранения, употреблял все свои способности для того, чтобы избежать опасности.
Он видел все самые смертоносные амбразуры, он улавливал малейшие движения медных стволов, готовых выстрелить. В конце концов он дошел до того, что точно угадывал мгновение, когда стрелки, держащие под прицелом подъемный мост, начнут свою смертоносную работу.
Эту услугу оказывали Питу глаза; дальше за спасение своего хозяина принимались другие части его тела.
Голова втягивалась в плечи, грудь задерживала дыхание, все тело становилось плоским, как доска.
В эти минуты Питу, упитанный Питу, – ибо у Питу тощими были только ноги – уподоблялся геометрической линии, не имеющей ни ширины, ни толщины.
Он облюбовал закоулок между первым и вторым подъемным мостом, нечто вроде бруствера, образуемого выступающими из стены камнями; один из этих камней защищал его голову, другой – живот, третий – колени, и Питу благословлял природу и фортификационное искусство за то, что они так слаженно охраняют его от смертоносных пуль.
Из своего угла, где он притаился, как заяц в норе, Питу время от времени постреливал – в основном для очистки совести, так как перед ним были лишь крепостные стены и деревянные балки, да еще для того, чтобы доставить удовольствие папаше Бийо, который то и дело орал ему:
«Стреляй же, несчастный!»
Со своей стороны Питу, стремясь умерить пыл папаши Бийо, который в подбадриваниях не нуждался, кричал ему:
– Не высовывайтесь так сильно, папаша Бийо! или:
– Осторожнее, господин Бийо, вернитесь, сейчас выстрелит пушка; берегитесь – у ружья щелкнул курок.
И, не успевал Питу произнести эти пророческие слова, как пушечные или ружейные залпы обрушивались на головы парижан.
Бийо не внимал предостережениям Питу и совершал чудеса силы и ловкости – впрочем, все понапрасну. Он жаждал пролить кровь на поле брани, но ему это не удавалось, и вместо крови он истекал потом.
Десятки раз Питу приходилось хватать его за полу и укладывать на землю за секунду до того, как раздавался выстрел.
И всякий раз Бийо поднимался с земли, если не с новыми силами, как Антей, то с новыми идеями.
Иной раз эта идея заключалась в том, чтобы посту» пить со вторым мостом так же, как он уже поступил с первым, то есть обрубить его цепи.
Тогда Питу старался удержать фермера протестующими воплями, а затем, видя, что вопли эти бесполезны, выскальзывал из своего убежища со словами:
– Господин Бийо, дорогой господин Бийо, но ведь если вас убьют, госпожа Бийо останется вдовой!
А тем временем швейцарцы спускали вниз стволы своих ружей, дабы взять на мушку смельчака, покушающегося на их мост.
В другой раз Бийо решал обстрелять мост из пушки, но защитники крепости снова пускали в ход ружья, артиллеристы Бийо отступали, он оставался при орудии один, и Питу вновь приходилось покидать убежище.
– Господин Бийо, – кричал он, – господин Бийо, заклинаю вас именем мадмуазель Катрин! Подумайте же о том, что если вас убьют, мадмуазель Катрин останется сиротой!
И Бийо подчинялся, ибо оказывалось, что этот довод имеет над ним большую власть.
Наконец богатому воображению фермера представилось еще одно средство.
Он бросился на площадь с криком: «Тележку! Тележку!»
Питу, решив, что кашу маслом не испортишь, последовал за Бийо с криком: «Две тележки! Две тележки!»
– Сухого сена и соломы! – потребовал Бийо.
– Сухого сена и соломы! – повторил Питу.
И тут же две сотни человек притащили им по охапке сена или соломы.
Другие приволокли на носилках высушенного навоза.
Пришлось крикнуть доброхотам, чтобы они остановились, иначе через час на площади Бастилии выросла бы гора фуража, не уступающая по высоте самой Бастилии.
Бийо схватил тележку, груженную соломой, за ручки и стал толкать ее перед собой.
Питу поступил так же: зачем он это делает, он не знал, но полагал, что раз так поступает фермер, значит, и ему следует поступать так же.
Эли и Юллен, догадавшись, что задумал Бийо, также схватили тележки и покатили их во двор.
Во дворе их встретила стрельба; пули летели с пронзительным свистом и попадали в солому либо в дощатые стенки тележек. Ни один из наступающих ранен не был.
Как только стрельба ненадолго затихла, две или три сотни осаждающих бросились на приступ вслед за людьми с тележками и под защитой этого прикрытия разместились прямо под настилом моста.
Тогда Бийо вытащил из кармана огниво с трутом, насыпал в бумажный кулек пороха, поджег его и бросил в солому.
Порох зажег бумагу, бумага зажгла солому.
Вслед за первой запылали и остальные тележки.
Чтобы погасить огонь, защитникам крепости пришлось бы ее покинуть; покинуть же ее означало обречь себя на верную смерть.
Огонь охватил мост, впился острыми зубами в деревянный настил, зазмеился по опорам.
Крик радости, послышавшийся во дворе, повторила вся площадь. Люди видели поднимающийся из-за стен дым. Они не знали толком, в чем дело, но подозревали, что в крепости происходит что-то гибельное для ее защитников.
В самом деле, раскалившиеся от огня цепи оторвались от столбов. Мост, наполовину сломанный, наполовину сгоревший, дымящийся, потрескивающий, рухнул вниз.
Тут за дело взялись пожарники со своими насосами. Комендант приказал открыть огонь, но инвалиды отказались ему повиноваться.
Команды де Лоне выполняли одни лишь швейцарцы. Но они не умели обращаться с пушками, и пушки замолчали.
Напротив, французские гвардейцы, воспользовавшись прекращением артиллерийского огня, приставили фитиль к своей пушке; третьим выстрелом им удалось разбить ворота.
Комендант стоял на вершине одной из башен, пытаясь разглядеть, не идет ли обещанное подкрепление, когда вдруг заметил поднимающиеся снизу клубы дыма. Именно после этого он сбежал по лестнице вниз и приказал артиллеристам открыть огонь.
Отказ инвалидов привел его в отчаяние. А увидев разбитые ворота, он понял, что все кончено.
Господин де Лоне знал, что его ненавидят. Он сознавал, что ему не спастись. С самого начала сражения его не покидала мысль о том, чтобы погубить себя вместе с Бастилией.
Убедившись, что сопротивление бесполезно, он выхватывает из рук артиллериста фитиль и устремляется в подвал, где хранятся боеприпасы.
