он опять выйдет в море, с грузом фарфора, чая и шелка, и возьмет курс на Роттердам.
Корабль!
“Сириус”, на котором они целую вечность назад прибыли в эту империю, еще курсировал бог весть в каких морях, и бог весть какие бури и древоточцы могут помешать ему доставить домой трех часовщиков. И до Циньхуандао добраться легче и быстрее, чем до Ханчжоу.
“Орион”, оборвал смех Кокс, корабль называется “Орион”, и в Циньхуандао он уже в третий раз, капитан говорит на мандаринском наречии и считается другом Китая.
А мы? — сказал Мерлин. Разве мы не друзья Китая?
Но Цзян не пожелал улыбнуться и этому вопросу: Нет, тот, кто никчемной игрушкой наводил чары на императора и околдовывал его ядовитой ртутной колонной, не был другом Китая.
Мастер Алистер Кокс и его товарищи никогда не узнают, что сказал Цяньлун по поводу драгоценного ларца из змеиного дерева, который ему без малого через четыре недели доставили из Павильона Четырех Мостов вкупе с не особенно удачной каллиграфией, где пятью абзацами сообщалось, как должно вынуть из шелковых гнезд и куда поместить пять деталей, дабы часы вечности начали свой ход и сделались памятником императорской жизни.
Никто другой, кроме Владыки Времени, гласило запечатанное руководство, не вправе запустить такой механизм. Ибо жизнь, ритм коей эта машина будет отбивать до угасания звезд, есть жизнь не смертного, но божества.
Самые ожесточенные интриганы и те смягчились, когда через несколько дней после вручения означенного послания кружными путями узнали, что Великий доволен стеклянной колонной и намерен отправить английских гостей под эскортом к поврежденному голландскому кораблю, который в доках Циньхуандао обшивают свинцом и снабжают новыми мачтами, после чего он отплывет на запад. Мертвые или живые — главное, пусть эти окаянные шаманы исчезнут из Срединного царства. А чтобы стереть с лица земли их творение и все, что они здесь оставят, возможностей хватит, это уж точно.
И вот однажды лучезарным днем в конце весны трое англичан верхом на красивых конях под охраной шести вооруженных всадников (которые знать не знали про зашитые в шелковые шарфы брильянты, какими казначей, с трудом скрывая свою ярость, расплатился с путешественниками) выехали из города навстречу Южно-Китайскому морю.
Рабочие чертежи и эскизы часов, а равно весь инструмент вкупе с остатками драгоценных материалов и записанными на рисовой бумаге перечнями оных Кокс оставил в запертых сундуках и товарищам тоже порекомендовал взять с собой легкий багаж. Больше фунта искрящихся розеточной огранкой брильянтов на каждого — достаточно на дорогу, которая, вымощенная такими камнями, поведет далеко в грядущее.
Пустив коня рысью по бесснежному, цветущему краю, Кокс порой шептал себе под нос слова и фразы, какими встретит его Фэй, ведь она заговорит. Назовет его по имени и крикнет ему, да-да, крикнет, как сильно любит его. С другого конца мира механизм с ртутным сердцем вернул ей на Шу-лейн речь, каждый щелчок упорца, каждый оборот шестеренки возвращал слово за словом в ее комнату, где теперь развевались на свежем ветру раздвинутые занавеси.
Джозеф Цзян — он в последний раз сопровождал гостей императора на их долгом пути к докам Циньхуандао — порой приотставал, чтобы не слышать безумного монолога мастера. Алистер Кокс говорил о любви. Хихикал. Смеялся.
Жэхол уже давно скрылся за округлыми горами, над которыми бежало стадо белых облаков. Город собирался в дорогу. Хотя наступало лето, двор готовился к возвращению в подлинное сердце державы, так, словно время повернуло вспять и теперь, подобно реке, робеющей раствориться, впадая в море, хлынуло к обетованным истокам.
На четвертый день после отъезда английских гостей, бурный день, посвященный нефритовому императору Ю Хуану, повелителю всех богов, Павильон Четырех Мостов обступил тройной кордон гвардейцев, лес копий, сверкающих, устремленных к облакам игл, готовый противоборствовать даже самому небу.
Владыка Десяти Тысяч Лет пожелал остаться один в павильоне, наедине с загадочной вещью, игрушкой или чудовищем, которое английские маги перенесли из вселенной в этот мир. Утреннее солнце широкими полосами падало в окна, и восьмигранная колонна сияла, будто состояла не из металла, стекла и ртути, а из чистого света.
Цяньлун подвинул стул мастера Алистера Кокса к сверкающему сооружению, открыл ларец змеиного дерева с пятью ключевыми деталями и посмотрел на миниатюрные вещицы, какими должно запустить часы. Он видел свое отражение на черном полированном гранитном цоколе, где выбьют и зальют платиной стихотворение, которое он еще напишет однажды в утренний час. Но быть может... быть может, лучше навсегда оставить тибетский камень без надписи, черным, блестящим, пустым — просто воспоминанием обо всем, что было возможно. И осталось возможно.
Неловкая каллиграфия, выведенная кистью переводчика, пять руководств к власти над машиной, тоже стала Цяньлуну без надобности: в предрассветные часы, несколько раз перечитав, он сжег ее в нефритовой чаше. Пока способен думать и вспоминать, он сбережет в памяти каждый из пяти шагов как неразделенную тайну.
Если же он сейчас запустит этот механизм, который будет отсчитывать время все дальше, дальше, дальше, разве тогда бег времени не станет несомненным, доступным для прочтения всем рожденным и еще не рожденным отдаленнейших эпох на множестве циферблатов — и невозвратным? И разве тогда Владыка Десяти Тысяч Лет сможет лишь по своей воле распоряжаться временем — или поплывет с его рекою, как любой из безымянных его подданных?
Когда император вынул из шелкового гнезда флинтгласовый конус, который, согласно последнему пункту руководства, приведет в движение или остановит ток ртути меж цилиндрами, ему вдруг почудилось, будто его коснулась еще одна тайна английского мастера — скользнувшее по нему холодное дуновение, повеявшее от пустых верстаков.
И Цяньлун, Владыка Горизонтов, Непобедимый, замер в ознобе, а затем бережно положил стеклянный конус обратно в шелковое гнездо.
Последнее добавление
Хотя слово роман на суперобложке этой книги должно бы сделать подобное добавление излишним, осторожности ради скажу кое-что еще. Исторический часовых дел мастер и конструктор автоматов, чьи фантастические работы можно увидеть не только в дворцовых музеях Европы, но и в павильонах пекинского Запретного города, где они и задавали внутренний ритм моей истории, звался Джеймс Кокс, а не Алистер Кокс, как в романе. Джеймс Кокс никогда в Китае не бывал. Он не строил часы по замыслам китайского императора и не имел жены по имени Фэй и дочери по имени Абигайл.
Со своим историческим товарищем и компаньоном Джозефом Мерлином (не Джейкобом, как в романе) Джеймс
