настолько потеряна, что нет сейчас ничего, кроме ошеломительного горя, оно затмевает собой все вокруг. Не знаю, сколько времени я так провожу в подсобке, да мне и все равно, если честно.
В какой-то момент дверь распахивается, и в помещение входит обеспокоенный Кирилл. Он тут же бросается ко мне.
– Яна! Где болит? – тормошит он меня, осматривая на предмет повреждений. – Что случилось? Тебя кто-то обидел? Ну же, не молчи! – требует он, пока я цепляюсь за его руки, ища в них поддержки.
– Бабушка умерла, – не своим голосом сообщаю и протягиваю вперед телефон в качестве доказательства.
– Иди ко мне, – тихо говорит он, а потом усаживает к себе на колени и начинает качать, как маленькую девочку.
Именно такой я себя сейчас и чувствую. Маленькой, потерянной и беззащитной. Совершенно одинокой посреди огромного равнодушного мира. И только теплый уголек Кира не дает сорваться, держит и дарит надежду. Он пересаживает меня на стул, а потом идет к выходу из помещения.
– Сейчас я все улажу, и поедем отсюда, – обещает он, а я сижу в прострации и жду. Мыслей – ноль, как и понимания, что теперь делать.
Кирилл на такси увозит меня с работы. Галя, наш администратор, без проблем отпускает и обещает доработать вместо меня, тем более в кафе не так уж и много народа для вечера субботы. Все слова доносятся до меня как сквозь вату, а их общий смысл ускользает. Но я доверяю Киру и лишь сильнее жмусь к нему на заднем сидении машины. И снова он – мой якорь, крепкий и надежный.
Мы приезжаем к нему домой. Я впервые оказываюсь в квартире Кирилла, но мне сейчас не до интерьера. Да я даже не замечаю, сколько у него комнат и на каком этаже мы находимся! Вроде бы не на первом. Кир усаживает меня на кухонный диванчик, а сам вынимает из шкафчика коробку и начинает в ней рыться, шуршит чем-то. Потом выдавливает на ладонь таблетки и протягивает мне.
– Что это? – смотрю на желтые кругляшки.
– Пей, это валерианка. Мне хорошо помогала в свое время.
Послушно глотаю таблетки, запиваю холодной водой и откидываюсь на спинку. Прикрываю глаза, из них все так же сочатся слезы. Кирилл присаживается рядом, а я льну к нему, будто он мой магнит. Он гладит меня по волосам, позволяя проживать свое горе, не торопит, не раздражается и не осуждает. Он просто рядом. Не знаю, то ли таблетки действуют, то ли слезы имеют обычное физическое свойство заканчиваться, но через какое-то время я перестаю плакать.
– Хочешь чаю? – предлагает Кирилл, и я соглашаюсь.
Пью эрл-грей, вяло жую печенье, а потом начинаю рассказывать. Про детство, про то, как бабушка поила меня горячим молоком с маслом в случае болезни, как учила полоть на даче, как мы за грибами ездили… Про то, что оказалась единственной, кто не осудил и принял меня, беременную от женатого. Даже родители отказались, а бабушка – нет. Приняла, заботилась, любила.
С меня будто какой заслон сдернули. Я говорю и говорю, не обращая внимания на остывший чай, на сумерки, собравшиеся за окном, а Кирилл не перебивает. В его глазах сочувствие, интерес и безусловная поддержка. С каждым выплеснутым наружу словом, с каждой фразой мне становится легче. Нет, боль от неожиданной потери никуда не уходит, но хотя бы перестает быть такой ядовито-жалящей. Она улегается внутри, обещая стать моей новой верной соседкой на ближайшее время, но убирает шипы.
Позже вечером Кирилл отвозит меня домой. Я знаю, что мне сейчас нужно от него больше, чем просто объятия, но переступить черту не могу. Не могу добавлять к скорби по бабушке еще и чувство вины перед Лехой за предательство. Такого коктейля я точно не вынесу. Кир отпускает меня после поцелуя в волосы и обещает утром заехать, а я возвращаюсь в квартиру, внезапно ставшую совсем чужой и холодной.
По сравнению с моей пятнистой и припухшей физиономией, тетя Лена выглядит неплохо. А Виталик, тот так и вовсе поглощен своим компьютером. Я даже не уверена, что он заметил смерть нашей бабушки. При виде меня тетя Лена поджимает губы, а все ее наносное благодушие как ветром сдувает.
– Явилась, – цедит она. – В семье горе, а эта шляется непойми где. Хоть бы позвонила, поинтересовалась, как там тетя Лена, не нужна ли помощь ей.
– У меня вообще-то тоже горе, – не собираюсь терпеть наезды от чужой по сути женщины. Да кто она такая, чтобы попрекать меня чем-то? Тем более смертью близкого человека.
– Ах, горе у нее! – тетушка будто только и ждет повода, чтобы раздуть скандал. – Ты слышал, Виталик, это теперь так у нас горюют, с мужиками по подъездам! Что за воспитание? А чего, спрашивается, я ожидала от твоей маменьки? Какая сама, такой и дочку воспитала!
Я молча разворачиваюсь и ухожу в комнату. Не собираюсь участвовать в этом скандале и опускаться до уровня тетки. Но та идет, как привязанная, за мной и никак не может успокоиться. И даже Виталик на время оставляет свой драгоценный ноутбук и присоединяется к матушке.
– А я как знала, что ты такой окажешься, как чувствовала! – яростно провозглашает тетка, распаляя саму себя все больше и больше. – Не зря вчера в больницу нотариуса привозила, ой, не зря! Так что теперь, милочка, на квартиру не рассчитывай, мама мне ее отписала, дарственную оформила. Спасибо, знакомые помогли, мир не без добрых людей. Все законно, а вот тебе теперь придется другое жилье искать. Не позволю я Витальке с такой низкопробной девицей в одном доме жить!
Я оборачиваюсь и отказываюсь верить своим ушам. Так весь этот спектакль сейчас, чтобы выгнать меня с типа чистой совестью? Мол, это не тетя Лена провернула аферу, используя больного, мало что соображающего человека, а это я – недостойная. Испорчу Витальку еще, он же оплот добродетели, ему никак нельзя с такой, как я.
– Низкопробный, – глухо говорю я, – это тот, кто любую, даже самую трагическую ситуацию себе на пользу выворачивает. Тот, кто даже в смерти видит свою выгоду. Не беспокойтесь, тетушка, я уйду, только принесет ли вам счастье эта квартира – вот вопрос.
Зову Пушка и, не глядя, дрожащими руками скидываю в рюкзак вещи, все, что попадается под руку. В ушах шумит, сердце колотится, как ненормальное, но я обещаю себе дать выход эмоциям позже. Уж точно не в присутствии этой змеи.
– Да как ты смеешь разговаривать со мной в подобном тоне, нахалка! – визжит родственница. – Совершенно добра не помнишь!
