Не этого ли пытался добиться Риккардо дель Оро? Он не пошел на сделку с менторами, не подставил руку под золотую иглу, а деньги и возможности добывал другими способами – силой, угрозами и манипуляциями. И он был свободен не только в своих решениях, но и в своей ненависти. Вот только… что именно он собирался сделать, что должно было произойти на вилле «Магнолия»? Может, загадочная Мария Росси могла бы что-то об этом рассказать. Если бы мне удалось ее найти.
В эту ночь в старинной римской квартире я точно не знаю, когда думаю, а когда сплю и продолжаю рассуждать во сне. А потом я просыпаюсь, когда моя рука под одеялом касается руки спящего рядом Ливня. Он крепко сжимает мои пальцы, продолжая спать. Как будто пытается удержать меня на самом краю тьмы.
Кофе и другие лекарства
Когда я открываю глаза, в комнате уже светло. За окном золотое итальянское утро, поют птицы, и откуда-то снизу слышится очень эмоциональная ругань, похожая на этом языке на красивый оперный речитатив. Я смутно улавливаю смысл – кажется, кто-то припарковался на чужое место. Ливень спит, лежа на животе и раскинув руки, как в полете. Часы на почти разряженном айфоне показывают начало седьмого.
Стараясь не разбудить Ливня – неохота мне сейчас вести сонные беседы, – я натягиваю джинсы и кенгурушку, приглаживаю волосы рукой и выскальзываю из комнаты.
Асиано я нахожу на балконе. В одних только белых льняных брюках и черной рубашке, босиком, он стоит, вальяжно опираясь на перила, и курит. В другой руке дымится чашка кофе, и от аромата, смешанного с утренней прохладой, я окончательно просыпаюсь. Ругань во дворе продолжается – теперь я слышу ее отчетливее, но большую часть слов все равно не понимаю.
Асиано кивает, заметив меня:
– Доброе утро, Сэйнн. Пожалуйста, скажи мне, что этой ночью ты никого не убила.
– Нет. Было трудно, но я сдержалась.
Он довольно кивает, потом наклоняется вперед и что-то кричит ругающимся внизу мужчинам. В ответ раздается короткая гневная тирада, и после этого все стихает.
– Что вы им сказали? – спрашиваю я.
– Что это парковочное место моего деда и что, если они тронут мою машину, его призрак будет преследовать их по ночам, причем в голом виде.
– И они поверили?
– Видимо, да. Иначе уже вызвали бы эвакуатор.
– Интересно. Я не поняла почти ни слова, а у меня хороший итальянский.
Асиано снисходительно улыбается, темные глаза сверкают от солнечных бликов.
– Не обижайся, Сэйнн… ой, забыл – ты же не обижаешься. Твой итальянский похож на язык, сгенерированный искусственным интеллектом, которому все равно, идет речь о смысле жизни или о рецепте печенья. У тебя безупречная грамматика и большой словарный запас, это правда. Но язык – это не только слова и структуры. Это еще и чувства, которые мы в них вкладываем, и мимика, и жесты – одно восклицание, один взмах руки могут заменить целую печатную страницу. Ты же обращаешься с языком как с инструментом и думаешь, что если усвоила правила и запомнила нужные шаблоны, то ты им владеешь. Нет, Сэйнн. Ты не владеешь итальянским, ты просто его используешь. Это разные вещи. Я прекрасно тебя понимаю, конечно, но мы с тобой говорим на разных языках.
Я действительно не обижаюсь – подумаешь! Я смеюсь, переступаю с ноги на ногу – пол обжигает ступни холодом сквозь тонкие носки. Киваю на сигарету, которую Асиано держит в руке:
– Вы же доктор!
– Ого, я чую манипуляцию. Что тебе нужно?
– Вы обещали завтрак.
Его улыбка сквозь волны сигаретного дыма напоминает мне улыбку Чеширского Кота.
– Терпение, tesoro mio. Все будет. Кстати, чтобы ты знала – полноценный завтрак в Италии редкость. Обычно мы пьем только кофе, максимум с какой-нибудь сладкой выпечкой вроде круассана. А остальное – это для туристов. Или для семьи. Ну или для дискордов, ваши почему-то все как один любят поесть.
– Должны же и у нас быть слабости.
– Угу. Сара как-то предлагала заменить эликсир волшебной пиццей, сказала, что вы даже не заметите разницы. Хотя воплощать эту идею она бы не взялась – она терпеть не могла готовить, тут вы с ней были похожи.
– У вас с Сарой был роман?
Неожиданный личный вопрос – хороший метод, когда нужно не столько получить ответ, сколько выбить у собеседника почву из-под ног, чтобы, пока он будет собираться с мыслями, найти брешь в его защите. Мне нет никакого дела до личной жизни Асиано, просто я почему-то уверена, что он утаил от меня что-то важное.
А он стряхивает столбик пепла в жестянку от Lindt [27] и отвечает просто:
– Был, конечно.
– Но?..
– Но недолгий. Мы слишком не совпадали в быту и вообще во многом. Она любила все делать по правилам, а я легко нарушаю правила, если вижу в этом смысл. Она хотела тихую, размеренную жизнь, а мне все время нужно куда-нибудь бежать, ехать, спасать кого-нибудь – я так чувствую себя живым, как акула, которой все время нужно плавать. И еще много чего по мелочи. Так что, когда страсть утихла, мы еще немного помучились и разошлись. К счастью, оба были уже достаточно взрослыми, чтобы не делать из этого трагедию. Мы остались друзьями и коллегами, хотя виделись редко – разные сферы, разные интересы… Но иногда встречались, делились новостями, я помогал ей, а она мне. Я знал, чем она занималась помимо основной работы, но не хотел в это ввязываться – мне хватает своих рисков… Но это была ее последняя просьба – приглядывать за тобой. И я согласился. Знаю, для тебя это пустой звук, но она любила тебя, Сэйнн.
Его голос теряет нотки иронии и становится каким-то горьким – как будто у звуков бывает вкус. Я чувствую себя неуютно – я не знаю, как реагировать на слишком тонкие человеческие чувства.
– Наверное, это тот самый момент, когда я должна сказать «Соболезную вашей утрате»? Черт, простите, я никогда его не угадываю…
Он смотрит на меня, и горечь наполняет взгляд – не ядовитая, а какая-то терпкая, густая, как крепкий кофейный экстракт, и даже у меня от этого взгляда сердце сбивается с ритма.
– Нет, не должна, – отвечает он. – Никогда не говори этих слов, если тебе на самом деле не жаль. Если ты скажешь их неискренне, станет только хуже. Честное равнодушие лучше, чем фальшивое сочувствие, правда.
– Да? Почему тогда все так цепляются за них, за эти слова? Почему отправляют все эти дурацкие открытки с соболезнованиями, которые на самом деле никому не нужны?
– Потому что, когда люди сталкиваются с горем, они чувствуют растерянность. Им кажется, что надо что-нибудь сделать или сказать – что угодно. Это создает иллюзию контроля, так меньше ощущаешь свое бессилие и бесполезность. – Асиано делает паузу, медленно выдыхая сквозь губы. Дым рассеивается, но его лицо остается все таким же бледным. Он на секунду прикрывает глаза, потом они снова вспыхивают любопытством. – Но тебе ведь и эти чувства незнакомы, правда?
