но не сразу, а только при разговоре со мной. Ни Лида Пална, ни Михал Семеныч, ни Ульяна Ильинична ничего про Клавдюху при Алине не говорили. То есть разговаривали непосредственно с мамой, а когда рядом оказывалась Алина, каким-то образом переводили тему. Ну не странно ли?
— Знаешь, Егор, и ты тоже помалкивай при сестре про эту их прабабку. Хорошо?
Эх, мама, да я здесь с Алиной практически и не разговариваю… Все время Палашка вылезает…
После всех сегодняшних событий я был уверен, что на этот раз Снежана обойдется без своих ночных шуточек. Тем более после появления прабабки девчонка как мышь сидела в своей комнате и к нам не выходила. Я подумал, что ей, как и Алине, требуется тишина и полная изоляция.
Днем я еще раз специально обошел веранду снаружи. Никаких веток, никакого логичного объяснения стукам и не нашлось. Так я и не понял, как Снежана исхитряется добираться до окна. Может, на табуретку встает, а фигура — это просто тряпка на швабре, поэтому и лица не разглядеть. Нет его, вот и все.
Вообще зачем ей это надо? Или, может, это Ленька?
Вот только ночью было все то же самое. Теперь она не только стучала, но и скреблась.
Я еще днем разработал тактику: делать вид, что сплю, и никак не реагировать. Но ночью все же не сдержался и решил наконец напоследок расставить все точки над «и». Надо же совесть иметь!
— Ты меня выбесила, поняла? — рявкнул я, отдергивая тюль.
Нет, это не тряпка на палке.
Белая фигура стучала кончиками пальцев, такое из швабры и простыни не соорудишь. На мой гневный вопль она приблизилась к стеклу, и я должен был, по идее, разглядеть ее лицо, но почему-то никак не мог.
— Открой, открой… Открой же… Открой, открой…
Жалобным таким шепотом. Жалобным, но почему- то напугавшим меня до ужаса. Может, потому что голос был какой-то металлический, бесполый. И точно не детский.
Я сполз вниз и нащупал свой налобный фонарь, на всякий случай лежащий рядом с подушкой.
Это не Снежана. Не слишком ли она высокая, даже с учетом табуретки? А лестницу она никак не дотащи
ла бы. Я видел, какая у хозяев есть, — по самую крышу и очень тяжелая.
Если это не Снежана, то кто?
— Открой…
Шепчет прямо в ухо. Как будто между нами нет никакого оконного стекла. И не каженник Ленька.
— Тебе что, жалко?.. Открой…
Жалко ли мне? Себя жалко. Алину. Маму.
— Открой…
Мысленно досчитав до трех, я снова вскочил, очень быстро, не раздумывая, и тут же направил луч фонаря прямо в лицо белой фигуре. Как палкой ударил. Или световым мечом. Резкое лезвие света разрезало темноту, ярким пятном ударило в дальние деревья, пошарило по траве. Четко проступали, будто делая шаг вперед, то валяющиеся грабли, то скамейка, то смородиновый куст. Проступали сквозь того, кто стучался… сквозь то, что стучалось ко мне каждую ночь.
Вот фигура. Не Снежана. Она стучит. Но ее нет.
И когда до меня внезапно дошло, я срочно выключил фонарь. И понял, что стук и шепот прекратились. За окном веранды слышались обычные для деревенской ночи звуки: стрекот кузнечиков, шелест листвы под легким ветерком.
Кузнечики… Их же не было слышно, а теперь они есть. За окном веранды лежал утопающий в темноте участок.
Никого.
А был ли кто-то?
Глава двадцать вторая
Проснулся я поздно и какой-то разбитый. Не помнил, как заснул.
В Никоноровке я постоянно ожидал, что буду мучиться бессонницей, а на самом деле совершенно незаметно для себя буквально вырубался, будто меня кто-то отключал.
Мама с Алиной уже ушли на отчитку, и я без аппетита позавтракал остывшей гречневой кашей с молоком и яичницей. Зато в каше были ягоды клубники с огорода. В доме было очень тихо. Снежана то ли сидела в своей комнате, то ли ушла куда-то со своей бабушкой Лидой. И хорошо, мне совершенно не хотелось с ней встречаться.
На участке что-то чинил Михал Семеныч. Увидев меня, он без эмоций кивнул и сказал, что мой приятель для меня раков принес. Ну как принес: молча повесил на забор сетку с раками и ушел.
И чего мне теперь с ними делать? Они еще шевелились в сетке, пахли тиной. Беспомощно щелкали клешнями. В воде-то будь здоров куски отрывают… Сколько времени они без воды могут прожить? Неужели это вчерашние или Федихин съездил за теми, что остались в сетке в реке?
Я раков не пробовал никогда, и, если честно, после всех этих местных шуточек (или не шуточек) что-то и не хотелось.
— Может, Лида Пална приготовит?
Михал Семеныч аж руками замахал:
— Не-не-не, даже не суйся к ней с этим.
Все понятно.
Дед крякнул и посоветовал ровным тоном:
— И сеструхе своей не предлагай. Нельзя ей.
Еще более понятно. Я помялся.
— Знаете, я на самом деле верю в этого ичетика.
Михал Семеныч заинтересованно посмотрел на меня.
Стараясь не особо вдаваться с детали, я рассказал про ночную фигуру. Не уточнил только, что я на Снежану думал. Дед не засмеялся, даже как-то сразу помрачнел. Потер переносицу.
— Добралась-таки до тебя…
Все-таки Снежана. Не успел я успокоиться, как Михал Семеныч продолжил:
— Ходит она к нам, вот прямо на веранду, стучит, просится. Белая баба. В дом-то зайти не может, там у нас щучья голова за матицу запихана.
Ах, вот оно что! Это щучья голова, оберег. А я-то думал, что за странное украшение.
— А вот на веранду, вишь, суется. Тебя Лида предупреждала?
Я подумал и кивнул. Действительно ведь предупреждала, говорила никому не открывать.
— Вот ведь напасть. Это на бабушку Ульяну наведено. чтобы к ней люди не ходили. Нам-то что, нам не мешает. А вот гостям… Откроешь если, впустишь, то все. Уводит, и не отыскать. Как и не было человека, и костей не найдешь. Она ведь, баба эта, не ко всякому лезет. Либо смерть по пятам ходит за человеком, либо несчастье какое. Она не всегда приходит, выбирает потому как. Тебя выбрала. Да к тебе, парень, и Ленька благоволит. Вон что он разорался-то тогда, а я сразу и не дотумкал. А это он на тебя… Ты же все через себя пропустил, бесовщину-то сеструхину. Она тебя, поди, следующим выбрала. Чуешь ты их, и они тебя чуют. Ичетик вон… Понятно, что ты байки про нечистую любишь слушать…
