Убил бы!
Свернул бы горло. Слушал бы, как хрустят позвонки! Смотрел бы, как хлещет кровь из того места, откуда я бы эту голову вырвал. Вместе с этими блядскими глазами. С улыбкой этой ее чертовой! Со всем, на хрен, чему поверил! Чем жил!
Скрежетал зубами. Почти выл от злости!
Она плясала, когда узнала о моих похоронах? Кружилась от радости?
Как тогда, когда я приезжал в дом…
Блядь. Снова зубы сжимаются до хруста! В дом, который, на хрен, я считал нашим!
А, нет. Ни хрена! Я забыл!
Она кружилась в этот момент вместе со своим любовником! И тут же полетела радостно устраивать помолвку!
Решила, что спаслась!
Нихрена. Ни хрена, Мари! Нет. Нет и не будет тебе больше спасения! Никакого! Никогда!
И все же я послушал Морока.
Как больной. Как смертельно раненый, хватается за ложную надежду на спасение. Верит в галиматью, которую ему в глаза врут врачи!
Ухватился. Как за последнюю соломинку.
Реально. Как последний идиот!
Как наркоман, который знает, что его повалит, сведет с ума, убьет очередная доза!
А все равно врет. Врет себе и вкалывает ее. Обманывает себя даже в том, что верит. Верит, что она не причинит вреда и он вполне способен спрыгнуть с этой иголки!
А все равно. Пожирал. Пожирал ее нет, не глазами. Каждой блядь, клеткой, каждой порой, каждой каплей тут же вскипевшей крови.
Пожирал ее всю. Растерянную. Перепуганную. Когда из дома того блядского вышла.
Впитывал. Вдыхал. Каждый вдох ее чувствовал.
Каждый толчок крови в ее продажных лживых венах!
Даже так. Сквозь затемненное стекло машны. Сквозь металл. Я б ее, на хрен, и через километры бетонных стен чувствовал!
И все внутри кипело. Раздирало.
Дикая потребность обхватить. Впечатать в себя. Дышать и не надышаться, чувствуя. Как оживаю. Как дрожит в лихорадочной трясучке все внутри. И человека снова из демона делает!
И одновременно растерзать. Одной рукой прижимать к себе. Так крепко, чтобы слиться. Срастись. В себя впечатать!
А второй рвать на части. Рвать и задыхаться от ее горячей крови! Рвать, на хрен, вместе с самим собой! Рвать так, как никогда и никого еще не рвал!
Нет, блядь.
Я сдержался.
Вцепился в руль побелевшими от напряжения пальцами. Сжал зубы так, что из десен кровь полилась.
Может, Морок и прав. Может, иногда все не так, как выглядит!
Но, блядь, его Фиалка тоже так отчаянно сопротивлялась и была такой перепуганной, когда он ее из борделя забирал? (* прим автора. история Морока и Веры в романе " Пленница тирана")
Точно нет.
И от этого рычание само по себе вырывается из глотки.
Долго не мог к ней зайти.
Сидел в машине.
Дышал. Вспоминал все то, что мне вбивали с детства о спокойствии! Остужал бурлящую кровь. Заставлял руки подчиняться приказу, а не дергаться, чтобы придушить.
А вошел, и пелена на хрен накрыла.
Опять ложь. Опять! Снова и снова это проклятое вранье! Эти глаза, что так умело притворяются! Так умеют играть то, что ей нужно! Эту проклятую любовь!
И ведь знал! Знал всегда, что ее на свете не бывает!
Разве пример с Наиной и отцом меня этому не научил, пока еще был подростком? Прекрасно дал увидеть, чего стоит бабья продажная сущность! И как она способна своим лукавством свести с ума даже такого стального и непробиваемого, как отец!
Врала, а в глазах все та же любовь плещеться. Та, которой нет. И не было в помине!
Даже страх, проклятая лгунья, сумела за этой игрой спрятать!
Слишком уверена в себе? В своей власти надо мной?
Но ни хера! Нет. Нет больше у тебя никакой власти! Ты просто маленькая. Продажная дрянь!
Поднялся наверх, к себе. И хохотал во все горло. Опрокидывая внутрь новую и новую бутылку виски. Расхаживая по комнате, как дикий раненый зверь.
Одуревший от боли. А, значит, способный только на одно. Убивать. Крушить. Растерзать и разложить на косточки!
Блядь, я бы даже понял, — осознаю, отшвыривая в стену новую опустевшую бутылку.
Ведь самое дикое. Самое дурное.
Что я бы понял ее!
Выживала девочка. Как могла выживала.
Да, сестра курвой оказалась. Спасала никчемные, ни хрена не стоящие жизни дрянной семейки! Да и свою, чего уж, таить, под шумок.
Не готова она была стать выкупом. Принять свою будущую участь. Спасала как могла.
Нашла единственный способ. Лукавый. Женский.
Нежностью. Слабостью. Глазищами и красотой своей запредельной меня смягчить.
Ненавижу. Ненавижу, когда собой. Телом, душой, словом, — какая на хрен, разница, чем торгуют.
Ненавижу и презираю. Только сапогом по таким и пройтись.
Но, блядь. Вот сейчас отчетливо. Очень ясно понимаю.
Я бы простил. И, блядь, даже прощу!
Если. Она. Скажет мне правду!
И кулаки сжимаются. И не орать, вопить. Выть хочется!
Я же блядь, не люблю ее. Даже больше, чем дышу. Неееет! Она важнее крови для меня. Важнее воздуха. Она, блядь, все! Коджа, внутренности, вены. Все, на хрен!
Признается, что врала, — и, блядь, я же тут же подохну!
Захлебнусь собственными кишками. Всем, что тут же во мне истлеет и начнет мертвечиной тхнуть.
Захлебнусь.
Истеку на хрен, кровью.
Но обманываться ради подобия жизни не по мне! Лучше пусть так. Резким. Мощным ударом.
Чем это поганое! Дешевое вранье!
За которое ненавижу. Так же бешено, как и любил. За которое ее снова и снова придушить готов. Душить и трахать, пока она бьется в конвульсиях. И кончить, вобрав в себя ее последний хриплый вздох. Последнюю судорогу ее лживого тела!
Твою мать!
Херачу кулаком по дубовому столу. Разбиваю его вдребезги, а костяшки в кровь.
Только она не там льется. Нееет. Она из меня. Изнутри вся выкипает. И дымится. И корчится вместе со мной в этом огне!
Я ведь не сдержусь, пока буду так близко!
Я же ее…
Поспешно выхожу из своего логова.
Срываюсь с места, ударяя по газам.
Я знаю. Знаю, где я найду правду.
Тот, кто уже приговорен, врать не станет.
Смерть ведь… Она бывает разная. Быстрая бывает, если тебе в этой жизни повезет, а грехов твоих чаша окажется меньше, чем полезного.
