Уцелевшее мирное население — стариков, женщин и детей — развезли по городам и местечкам Польши, здоровых мужчин — около 90 тысяч — угнали на работы в рейх.
До войны в Варшаве было свыше миллиона жителей, после 17 января 1945 года, дня освобождения столицы, — не более одной тысячи.
Но репрессии касались лишь рядовых участников восстания. Главари успели скрыться. Хотя пять польских генералов во главе с Коморовским и группа старших офицеров отмаршировали в немецкий плен.
Скрывшись среди мирного населения, ускользнул из разрушенного города и заместитель Бура-Коморовского генерал Окулицкий. Он решил присоединиться к тем, кто продолжал борьбу с врагом в составе партизанских отрядов.
* * *
Авантюра лондонских поляков, устроивших Варшавское восстание, провалилась. Это стало совершенно ясно уже через несколько дней после его начала.
Однако деятели из лондонского «польского гетто» не желали признавать поражения и крушения своих честолюбивых планов. Коллективный Никодим Дызма продолжал активничать. И, пока восстание еще шло, «польский Лондон» продолжал надеяться на его успех.
Именно поэтому правительство Миколайчика выпустило специальный меморандум (29 августа 1944 года) — он на следующий же день был передан послу СССР при эмигрантских правительствах В. Лебедеву, англичанам и американцам. Там на четырех страницах предсказывалось, что, после освобождения Варшавы наступит реконструкция правительства по формуле «4+1» (четыре партии проправительственной лондонской коалиции и пятая — Польская рабочая партия).
Это реконструированное правительство после победы — скорой польской победы — подготовит выборы в сейм и в самоуправление. А затем сейм выработает новую демократическую конституцию и произведет выборы президента. Там же говорилось и о реорганизации системы управления вооруженными силами Польши, об установлении дипломатических отношений с Советским Союзом и способов урегулирования польско-советских дел. Словом, все как у больших.
В основном вопросе — о границе (восточной) — меморандум формулировал следующую позицию: «В Польше на востоке остаются главные центры культурной жизни и сырьевые районы, необходимые для экономической жизни Польши».
Но окончательным решением проблемы польско-советской границы займется, мол, будущий сейм.
Возможная реализация данной формулы означала бы ревизию границ, установленных Рижским договором 1921 года, но лондонских эмигрантов это не волновало. По их плану в Польше оставались бы Вильно, Львов и борисовские нефтерайоны, все то, что давно уже находилось в составе СССР.
Это было политической программой лондонцев, не желавших отказываться от своих претензий на власть в стране.
Теоретически все выглядело прекрасно — очень патриотично и красиво, но в августе 1944 года, когда Красная Армия подошла к Висле, это было просто несерьезно. Подобная позиция, да и само такое правительство — лондонское в большинстве — Москву совершенно не устраивало.
То же относилось и к границе. Хотя польские эмигрантские деятели и отступали от фундаментальных принципов рижской границы, Сталин неизменно оставался на принципах границы по линии Керзона, как и было решено на Тегеранской конференции. Эта линия должна была стать основой для проведения новой границы.
Естественно, подобный меморандум лондонских эмигрантов был отброшен и советским правительством, и ПКНО на заседании 15 сентября 1944 года.
* * *
«Польскому Лондону» надо было найти ответственных за разгром восстания. Военных трогать не следовало, они все герои, это видно по награждению генерала Бура. Искать надо было, прежде всего, среди политиков. И здесь на прицеле оказался сам премьер-министр эмигрантского правительства Миколайчик.
Свои же лондонцы обвинили его в «политике капитуляции» перед Москвой.
Он ответил соратникам весьма жестко: «Если не наступит улучшения польско-советских отношений, они могут наступить без нас». Видимо, что-то начало проясняться в его голове…
И добавил, что все — в том числе и поляки — должны считаться с тем фактом, что в идущей войне Россия оказалась победителем, «и если кто-то называет это капитуляцией, то, одновременно, он должен считаться с тем, что с Советской Россией нам как народу нужно будет жить и сотрудничать, и это реальность, которой мы не хотим видеть».
И заключил тоном, полным иронии: наблюдая некоторых лондонских поляков, можно подумать, что «они хотели бы поехать в Польшу на готовое или же оставаться в эмиграции».
Среди тех, кто обвинял Миколайчика в капитуляции, был и главный вождь — генерал Соснковский.
14 сентября 1944 года он писал генералу Андерсу (который тоже находился уже почти месяц в Лондоне, и писать что-то было совсем не обязательно. Но ведь для истории должен был остаться документ; Соснковский очень об этом заботился, считая себя фигурой исторической), что «Пан Миколайчик будет продолждать свою политику капитуляции». Англичане же «не только стопроцентно поддерживают Миколайчика, но и инспирируют его покорную политику по отношению к Советам».
А сейчас следует избегать всего, чтобы не быть втиснутыми в советские объятия. И он не исключал, что если «настоящая английская политика будет продолжаться, наступит острый конфликт между польским пониманием и английским государственных интересов».
5 октября 1944 года Черчилль и Иден отправились в Москву. Англичане предупредили Миколайчика, что его в любой момент могут пригласить в советскую столицу. Так и получилось.
Сталин и Черчилль без труда договорились, и 12 октября в Москву прилетел Миколайчик. Накануне, 11 октября, в Москву прибыли Берут и Грабский — представители «люблинского» правительства.
В «польском Лондоне» считали, что основой переговоров должен стать меморандум от 29 августа. Поляки имели много встреч между собой, со Сталиным и англичанами.
Но уже 13 октября Миколайчик понял, что меморандум от 29 августа, ввиду пограничных вопросов и отсутствия упоминания о ПКНО, для Кремля неприемлем.
А из выступления Молотова поляку стало ясно, что в Тегеране президент Рузвельт совершенно согласился с линией Керзона. Англичане при этом не протестовали, не сделал этого и присутствовавший при переговорах американский посол Гарриман. (В письме к Гарриману от 17 октября Миколайчик назвал информацию Молотова «потрясающей неожиданностью».)
Черчилль несколько раз высказывался по поводу линии Керзона, которая — по его мнению — соответствовала обоснованным претензиям Советского Союза и, в соединении с польскими приобретениями на западе и севере страны, давала возможность создать основы «для солидного и настоящего государственного здания, в котором польский народ сможет жить и
