Она привычно нахлобучила на голову сына самодельную чалму. Сама закуталась в покрывало, совсем не по-русски, и не подумала о том, какой она покажется постороннему взгляду.
Потом заторопилась, подгоняя верблюда, так как боялась, что увиденное ею сверху селение – морок, и если она не поспешит, то таковым оно и окажется, исчезнет. Вот доедут они до края холма, а за ним никакого села и в помине нет!
Только переехав луг, она опомнилась: странно будет выглядеть верблюд посреди русского села. Анастасия вынула из сумки железный прикол и привязала Моку – он сможет пока пастись, а она разберется, что это за село.
Анастасия привычно привязала к себе платком маленькую Ойле, взяла за руку Владимира и вошла в село, вне себя от волнения. Это было настоящее село! С добротными избами, резными наличниками. На коньке самого большого, по виду господского дома гордо смотрел окрест искусно вырезанный деревянный петух.
Это была Русь. Ее долгожданная Русь!
И совсем не удивило Анастасию, когда какой-то стройный, смутно знакомый юноша, который вышел на крыльцо этого самого дома с петухом, изумленно вгляделся в неё и проговорил:
Глава тридцать восьмая
Прозора ощущала себя настоящим врачом. И хотя на Руси не знали женщин-врачей, а она, посмеиваясь, называла себя то лекаркой, то знахаркой, людям, истомленным болезнями, она казалась избавительницей, как бы её ни называли.
Осматривая больного, она всегда бормотала что-то непонятное – кто из неграмотных крестьян мог распознать в затверженных ею наизусть строчках трактата Ибн Сины "Канон медицины" обычную латынь?
Один только арамейский врач Арсений разгадал её суть, но и он не стал бы о том никому говорить. Он лишь проявил уважение к мужественной женщине, которую с некоторых пор считал для себя авторитетом.
Возможная неудача в лечении Любомира грозила ухудшением мнения о ней как об опытной целительнице, только до того ли ей было? Она понимала, что случай перед нею весьма трудный, надежды мало, а всё же к лечению приступила.
Уже через две недели Прозора могла бы, как в присказке, говорить себе: "Не верь глазам своим!" А на её глазах происходило чудо. Хоть она и запретила Неумёхе говорить о том Любомиру, а понимала: лечение начато не напрасно!
– Ты ничего не чувствуешь? – осторожно спрашивала она юношу.
– Чую, – он почему-то понизил голос, – будто кости растут. И хоть говорю себе, что такого не бывает, но слышу, ежели не кажется, что по ночам такой хруст стоит, мертвого поднимет!
Про хруст у врачей древности ничего не говорилось, потому Прозора сперва засомневалась: не мерещится ли то ему? Не принимает ли желаемое за истинное?
Всё же через три недели от начала лечения Неумёха, которая измеряла Любомиру спину, так закричала, что Прозора, читающая тут же книгу трудов Гиппократа, вздрогнула и так подхватилась из-за стола, что упала посреди горницы и чуть сама себе горб не нажила! Как ни предупреждала она глупую бабу, та не выдержала – молодо-зелено!
Поднялась Прозора с помощью сконфуженной помощницы и поинтересовалась, не пожар ли случился, не потоп ли вселенский?
– Матушка, – приговаривала Неумёха, от волнения заикаясь и тыча ей в лицо шнурком с завязанным ими узелком. – Хотите верьте, хотите нет, а узелок надо новый вязать, на ладонь пошире!
– Может, этот слабо завязали, и он сполз?
– Никак он не мог сползти! – запротестовала та. Она не могла допустить, чтобы из её рук вырывали такую долгожданную победу.
Прозора, глядя на застывшее в ожидании лицо Неумёхи, потрепала её по плечу:
– Не серчай. Кто другой этому поверит? Ежели и дальше так пойдёт… она осеклась, увидев загоревшийся надеждой взгляд Любомира. – Рано ещё говорить об успехе, рано!
Она не могла допустить ошибки, а тем более дать юноше напрасную надежду.
– Делай и дальше, как говорю! – строго наказала она Неумехе и со значением глянула ей в глаза.
Та поняла, до срока надо держать язык за зубами. Напрасно Любомир добивался от неё последнего слова. Помощница лекарки держалась твердо, говорила лишь:
– Время покажет!
Между тем, и боярыня Агафья направила своего посланца в Холмы. Молила слезно разрешить повидаться с сыном. И ей Прозора не уступила. Упрекнуть знахарку никто не мог: она первым делом выговорила себе свободу в действиях. Потому и сказала, как отрезала:
– До конца лечения – никаких встреч!
Надо сказать, и Любомир не жаждал встречи с родными. Прозора между прочим заметила:
– Посланец от матери приезжал.
– Отправила восвояси? – спросил тот почти без интереса.
– Сказала, жив-здоров, а насчёт встречи… Вернёшься – увидитесь.
– Верно сказала, – кивнул он, поднимая коромысло с тяжелыми булыжниками.
Ежели со стороны посмотреть, никто в Холмах вроде Любомиром не интересовался. А только кузнец Вавила будто невзначай выковал для коромысла, с которым ходил юноша, полоску металла, чтобы она не треснула под тяжестью всё более нагружаемых на него камней.
Умелец Головач – безо всякого заказа! – придумал сделать нечто вроде колодезных журавлей, стоящих друг против друга. Теперь ежедневно два подростка – от желающих не было отбоя! – осторожно крутили их, отчего привязанный за руки и за ноги Любомир растягивался в противоположные стороны, пока Неумёха не командовала:
– Довольно!
– Слышь-ко, матушка, – обратилась как-то к Прозоре одна из пожилых крестьянок. – Для крепости костей потчуй молодого боярина молочным обратом, что после сбивания масла остается. Не пожалеешь!
– Да морковки сырой пусть поболее ест, – добавила другая.
Прозора не стала допытываться, откуда им всё известно: село, здесь секретов нет!
Ещё через неделю, когда у деревянного столба отмечали рост юноши, Прозора на полпяди перенесла зарубку, всё село гудело: Любомир вырос!
Когда знахарка на другой день шла по селу, холмчане кланялись ей:
– Молились за тебя, матушка!
– Помоги тебе, Христос, святое дело делаешь!
Прозора тоже кланялась и благодарила, а сердце её щемило от любви к людям: святой народ!
А ещё через неделю Неумёха сообщила: выпуклость горба почти сошла на нет!
– Косточки-то спрямляются! – ликовала помощница. – А ты, матушка, сомневалась!
От такого нахальства Прозора едва дара речи не лишилась. Что о себе возомнила эта девчонка! Уж не приказать ли челяди, чтобы отходили плётками негодную?
Ладно, та быстро спохватилась, зачастила:
– Шучу я, матушка, развеселить тебя надумала, ты чевой-то всё грустная ходишь. А так, разве я бы посмела!
