После нескольких раундов Вера обращается ко мне:
– А вам что интересно?
Смотрю на нее непонимающе, она смеется.
– Просто пытаюсь обойти вариант допроса “где-вы-живете-чем-занимаетесь”.
– Что ж, это освежает. Мне интересно… – Чувствовать себя нормально. Жить без рака. Освободиться от долга. – Читать книги, наверное.
– Что читаете?
– Обожаю Шёрли Хаззард и…
– Обожаю ее. – Пылко вперяется в меня.
– Она моя личная богиня.
– Ни разу не встречала никого, кто ее читал.
– У них там в магазине я увидела “Вечер праздника”.
– Мой любимый.
– И мой. Перчатка.
– Перчатка! – Она кладет ладонь мне на руку.
Мы сверяем наши другие влюбленности в писателей, обмениваемся именами, подпрыгиваем от единодушия и записываем те немногие, что у нас не совпадают.
Спрашивает, пишу ли я, – виновато киваю. Еще одна претендентка. У нее наверняка таких навалом вокруг. Но она вроде радуется. Спрашивает, над чем работаю, и я рассказываю, она подробно расспрашивает, и я в итоге выкладываю ей о маме, о Кубе и о длинном списке вопросов у меня в конце блокнота, которые собиралась маме задать, когда она вернется из Чили, а она взяла и умерла. Вера возвращает ладонь мне на руку, сочувствует – и сочувствует по-настоящему. Она из тех, кто знает. Говорит, ее мать умерла шесть лет назад, тоже внезапно, тоже не прощаясь.
– Не один год подряд единственная фраза, не лишенная смысла, какую я в силах была написать: “Она поскользнулась на льду и умерла”. Не знаю, как вам удалось завершить тот роман. Ты читал его, Оскар?
– Читал что?
– Книгу Кейси.
– Она меня к ней и близко не подпускает.
Возможно, так и есть. Хотя он ни разу не просил.
Приносят нашу еду, Оскар расспрашивает Веру о Нью-Йорке и об общих друзьях, о редакторе, который у них был в свое время один на двоих, пока не попытался написать книгу сам и не огреб полноценный психический срыв.
Вера уходит до десерта. На чтения к Оскару она ехала больше часа, завтра ей лететь в Лондон, это очередная остановка в ее турне.
– Какая она классная, – говорю я Оскару на пути домой.
– Вы и впрямь хорошо поладили.
– Ты ей нравишься.
– Мы давно знакомы.
– Ты ей нравишься-нравишься.
Он хихикает и не отрицает.
– А вы с ней…
– Нет. – Улыбается. – Не совсем. – Ощущает мой взгляд на себе. – Целовались чуть-чуть. Много лет назад. В наши двадцать с чем-то. – Представляю себе их в семидесятые, как он поклевывает ее, сидя на диване. – Она для меня была слишком серьезная.
– Серьезная? Ты о чем вообще? Вы оба ржали пять минут без пауз, едва увидев друг дружку.
– Нет, она смешливая, с ней весело, но ты же слышала ее. Вот когда она заикнулась о той статье об Эдмунде Уилсоне113. С претензиями.
– Ей было интересно, что ты об этой статье думаешь.
– Но слова, которые она употребляет.
– Ты считаешь, она пыль в глаза пускает?
– Нет, я считаю, она, вероятно, прямо так и думает.
– Так, значит, она такая на самом деле. Тебе трудно с ее всамделишностью?
– Слушай, она хорошая женщина.
– Хорошая женщина?
– Косная. Зацикленная на своем. Словно закоренелый старый холостяк.
– Мне она показалась свободной, жизнерадостной и счастливой. С чего б тебе это все отпихивать?
– Мы всерьез ссоримся из-за того, что я не хочу быть с кем-то другим?
– Она твоего возраста, красивая, и ты ей нравишься.
– Тут просто вот это же-не-се-куа[5].
Но я-то знаю куа. Она читает в церквях и залах. Она завтра летит в Лондон в европейскую часть своего турне.
В доме темно. Я впервые здесь, когда никого нет. Оскар щелкает выключателями, и все кажется другим, словно стены выкрасили на тон холоднее. Даже Боба забрали.
Оскар берет с полки стакан, наливает воды.
– Хочешь?
– Нет, спасибо.
– Гляди, – говорит он. – Тебя удостоили холодильника.
Подхожу к нему. Новый рисунок ЗАЗ. Несколько черных линий, зеленая каляка и бурый смерчик. Оскар показывает на смерч.
– Это твои волосы. А вот это – туловище. А вот это либо клюшка для гольфа, либо аспид. Не уверен.
– Ух ты. Большая честь.
Ставит стакан и целует меня.
– Спасибо, что ты сегодня со мной. – Целует опять. – Благодаря тебе все получилось гораздо приятнее. – Поцелуй. – Меня это дело вырубает. – Тяжко опускает голову мне на плечо. – Я уморился. Пойдем наверх. – Забирает стакан и направляется к лестнице.
Медлю, делаю вид, что разглядываю рисунок.
– Выключи свет, ладно? – говорит он на полпути наверх.
Спальня у него просторна, в ней большая двуспальная кровать. Видно, что изначально эту комнату продумывала жена, здесь красивое крашеное зеркало и белые комоды, но видно и то, что время взяло свое. Вот дешевый письменный стол из ДСП в углу, на нем горы бумаг и картонная коробка для грязного белья.
Он появляется из ванной в футболке и трусах.
– Иди сюда. – Рот у него мятный.
Я привыкла к мальчишкам. Привыкла к их жеребячьей энергии. Привыкла обжиматься на тахтах, стаскивать с себя одежду потихоньку. Не привыкла к тому, чтобы, прежде чем шалить, мужик чистил зубы. Я у себя в голове, и в голове моей все мечется. Снимаю юбку и свитер, забираюсь в постель. Он подсовывает под меня руку, прижимает к себе. Я думала, что, может, спать в чьей-то постели лучше, но оно хуже. Чувствую, как копится паника.
Его рука скользит мне вниз по спине, на попу и обратно.
– М-м-м, – говорит.
Наши тела впервые лежат рядом, но ощущается это не так же приятно, как стоя и при полном облачении.
Не знаю, чего я хочу. Это и близко не похоже на то, как лежать с Люком или целоваться с Сайлэсом в его машине. Фейерверки или кофе в постель, слышу я голос Фабианы.
– Ты нервничаешь? – спрашивает, улыбаясь и целуя меня. – Можем не спешить. Так тоже хорошо. Я такого и хочу. Давно ничего не хочу вообще.
