Когда случались такие сцены, дядюшка спешил извиниться перед бургомистром и всеми собравшимися за своего невоспитанного племянника, но те только смеялись и относили все эти проказы на счет молодости озорника, уверяя, что и они сами в этом возрасте любили покуролесить и что все они успели безмерно полюбить этого «попрыгунчика», как они его окрестили.
Случалось, правда, что они на него изрядно сердились, но боялись открыто выразить свое недовольство, потому что юный англичанин слыл повсеместно верхом совершенства по части образованности и ума. По вечерам дядюшка с племянником завели теперь обыкновение захаживать в «Золотой олень» — первый трактир в городе. При этом племянник, несмотря на свой нежный возраст, ни в чем не отставал от стариков: поставит перед собою кружку, нацепит внушительные очки, вытащит толстенную трубку, запалит ее и давай дымить пуще всех. Бывало, зайдет разговор о газетах, о войне и мире, и доктор выскажет одно мнение, бургомистр — другое, остальные же подивятся тому, какими глубокими познаниями в области политики обладают оба они, а племянник без смущения мог встрять в разговор и огорошить всех прямо противоположным суждением, а то еще возьмет и хлопнет по столу рукою, в непременной перчатке — перчаток он никогда не снимал, — и даст ораторам без околичностей понять, что они ровным счетом ничего не смыслят в таких вещах и что он, дескать, слышал об этом деле совершенно другое, да и сам имеет о данном предмете больше понятия, чем они. Затем он излагал на своем ломаном немецком собственную точку зрения, которую, к досаде бургомистра, вдруг все признавали крайне убедительной — ведь он же англичанин и потому все знает лучше других.
Если же бургомистр с доктором, чтобы совсем уже не лопнуть от злости, которой они не могли дать выхода, садились за шахматы, то племянник тут же притискивался к ним поближе, смотрел бургомистру через плечо сквозь свои гигантские очки и отпускал критические замечания по поводу его ходов, а то принимался давать советы доктору, как тому следует ходить, так что оба шахматиста от такой дерзости наливались яростью. Бывало, бургомистр в сердцах предложит настырному юнцу сыграть партию, чтобы поставить ему в порядке назидания отменный мат, ибо он считал себя вторым Филидором[3], тогда к столу неизменно подскакивал дядюшка, подтягивал племяннику пряжкой шейный платок, после чего несносный задира тут же делался снова тихим и смирным и быстренько объявлял бургомистру мат.
До тех пор жители Грюнвизеля чуть ли не каждый вечер развлекались картами, по полкрейцера за партию, но племяннику такая ставка показалась ничтожной, и он стал ставить кронталеры и дукаты, заявив при этом, что такого игрока, как он, еще свет не видывал. Это, конечно, задевало его партнеров, но они прощали ему обиду, потому что он проигрывал им несметные суммы. Обдирая его как липку, они не испытывали ни малейших угрызений совести.
— Он же англичанин, — говорили они, рассовывая дукаты по карманам, — у них ведь денег куры не клюют.
Вот так и вышло, что племянник за короткое время снискал себе почет и уважение не только в городе, но и во всей округе. За всю историю здешних мест в Грюнвизеле не бывало другого такого молодого человека — редкий оригинал! Нельзя сказать, что племянник особо преуспел в науках — вот разве что танцевать научился. Латыни и греческого он вовсе не знал, как говорится — ни бе ни ме ни кукареку. Однажды, когда у бургомистра затеяли какую-то игру и нужно было что-то написать, выяснилось, что он даже имени своего толком написать не в состоянии, и с географией тоже был явно не в ладах — какой-нибудь известный немецкий город он запросто мог отправить во Францию, а датский — в Польшу, он ничего в своей жизни не видел, ничему не учился, и священник частенько сокрушенно качал головой, обнаруживая у молодого человека такое махровое невежество, и тем не менее, что бы он ни делал и ни говорил, все находили это превосходным, а ему самому хватало наглости считать себя всегда во всем правым, вот почему всякую свою речь он заканчивал словами:
— Мне лучше знать, я в этом разбираюсь!
Незаметно подступила зима, и для племянника пробил его звездный час. Без него любое собрание всем казалось скучным, и если кто-нибудь в обществе принимался рассуждать о чем-нибудь, то его речи слушали позевывая, какими бы разумными они ни были, зато если племянник нес какую-нибудь чепуху на своем корявом немецком, то все сразу обращались в слух. Ко всему прочему обнаружилось, что этот прекрасный молодой человек еще и поэт, ибо редкий вечер проходил без того, чтобы он не вытащил из кармана листок с очередной порцией сонетов собственного сочинения. Находились, конечно, такие, кто брал на себя смелость утверждать, будто некоторые из этих стихов просто скверные и лишены всякого смысла, относительно других же говорилось, будто они давно уже были кем-то опубликованы. Но племянника вся эта критика оставляла равнодушным, он преспокойно продолжал декламировать и непременно обращал потом внимание слушателей на отдельные красоты своих виршей, а те дарили его всякий раз бурными аплодисментами.
Но настоящим триумфом для него были грюнвизельские балы. Он мог танцевать без устали, да так быстро, что с ним никто не мог соревноваться, и никто не мог сравниться с ним по части головокружительных пируэтов, которые он исполнял с невероятной легкостью и изяществом. При этом дядя наряжал его для таких случаев с необычайной роскошью и по последней моде, и, хотя все на нем сидело как-то не слишком ловко, в обществе считали — ему все к лицу. Правда, остальные кавалеры были несколько уязвлены новым порядком, который установился теперь по милости племянника. Обыкновенно всякий бал открывал бургомистр собственной персоной, а дальше право распоряжаться танцами предоставлялось молодым людям из лучших семей, но с появлением чужака все переменилось. Без всяких околичностей он хватал первую попавшуюся даму за руку, становился с ней в первую пару и делал все, как ему заблагорассудится, будто он тут хозяин, и распорядитель, и вообще — король бала. Но поскольку дамы были совершенно очарованы такими манерами, то кавалерам приходилось молчать, а выскочка-племянник спокойно продолжал править бал.
Но самое большое удовольствие от этих балов получал, похоже, старик-приезжий, он прямо глаз не сводил со своего воспитанника и только все время тихонько посмеивался; когда же гости толпой спешили к нему и рассыпались в похвалах в адрес его распрекрасного племянника, который-де такой благовоспитанный и учтивый, он, в приливе радостных чувств, разражался громким смехом и хохотал так безудержно, что могло показаться, будто он не в себе. Грюнвизельцы относили такое проявление бурной радости на счет его великой любви к племяннику и не видели в этом ничего странного. Иногда, правда, дядюшке приходилось пускать в ход отеческую строгость: не раз случалось, что его распрекрасный племянник во время какого-нибудь изящнейшего танца ни с того ни с сего возьмет и скаканет на сцену, где сидел городской оркестр, выхватит у музыканта из рук контрабас и давай терзать струны, пугая всех невыносимым скрежетом, а то вдруг раз — перекувырнется и пойдет танцевать на руках, болтая ногами в воздухе. Тогда дядя обычно отводил его в сторонку, делал ему внушение и стягивал потуже шейный платок, после чего племянник снова приходил в ум.
