Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.
Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.
Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:
– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.
– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.
– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.
– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.
Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.
– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.
– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.
– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.
– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.
– Понятно.
– Ни хрена тебе не понятно.
– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.
– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.
– – Что, все?
– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.
Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.
– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.
– Да, ничего.
– На продажу, что ли?
– Пока не знаю.
Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:
– Так куда ты их хочешь спрятать?
– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.
– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.
– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.
– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.
– Я посмотрю.
Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.
– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.
Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.
– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.
С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.
– Вот так оно будет лучше.
Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.
– Осторожнее, разольешь!
– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.
– Не скажи, – покачал головой художник.
– Ты туда когда последний раз заглядывал?
– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.
– Выпью, если нальешь.
– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.
– Так помой, – поморщился Шелковников.
– Будет сделано.
Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.
– Присаживайся.
– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…
– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?
2( – Не знаю… – сказал Шелковников. – Давай выпьем за удачу. Может, опять повезет?
– Хорошо, давай за удачу.
– Каждый за свою.
– Идет.
Мужчины выпили.
– У тебя, наверное, проблемы с деньгами? – заметил Павел Павлович.
– Да, проблемы, как всегда. С деньгами у меня всю жизнь проблемы, сколько живу, столько и мучаюсь.
Никогда их не хватает, да и кончаются они в самый неподходящий момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.
– Это хорошо…
– Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.
– А когда есть, – сказал Шелковников, – тем более ничего не хочется делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, – он поднялся с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.
Лебедев сидел спокойно и невозмутимо, как изваяние Будды, и поглядывал на бутылку с коньяком.
Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.
– Вот тебе для начала.
– А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?
Шелковников пожал плечами:
– Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может и через две. В общем, не переживай.
– А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую не заплачено, могут наехать.
– А почему не платишь?
– Как это почему – денег нет.
– Я тебе дал денег.
– Этого мало, – меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю пятерню в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка уже покраснело, глаза масляно заблестели.
– Ладно, дам тебе еще стольник, но за мастерскую из них сразу же заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.
– Мне тоже, – спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых джинсов.
– Давай еще по капле, и я поеду, у меня куча дел накопилась. В галерею заскочить надо, то да се…
