33
Эмили
Я всегда знала: что-то плохое должно случиться в домике. Может быть, поэтому я так боялась бывать там одна. Мне всегда чудилось, что какое-то злое… присутствие ожидает меня на застекленной веранде, где мы с сестрой провели столько ночей нашего детства, шепчась в темноте: рассказывали истории, выдумывали волшебные королевства (население: два человека), где мы могли бы поселиться навсегда и где взрослые не вторгались бы в нашу веселую жизнь и не указывали бы нам, что делать.
Наша любимая песня была “Сад осьминога”. Мы пели ее снова и снова, все быстрее и быстрее, пока горло не начинало саднить; мы смеялись и не могли остановиться. Сейчас я плачу от этой песни. Что, если одна из нас повстречала осьминога первой?
* * *
В ночь накануне моего исчезновения зазвонил телефон. Мы с Шоном спали.
– Кто это? – пробормотал Шон.
– Деннис, – сказала я.
Звонить в странное время было вполне в духе Денниса Найлона. Это означало, что у него снова запой и он на всех парах несется к очередному сроку в реабилитационной клинике. Деннис перебирал все имена из списка рабочих контактов, пока кто-нибудь не ответит. Я отвечала всегда, потому что знала: если никто больше не снимет трубку, Деннис перейдет к следующему списку: газетчиков и работников СМИ. И именно мне придется иметь дело с последующей говнобурей. Проще было утихомирить Денниса, дать ему нести всякий бред, а потом услышать, как он храпит на том конце провода. И тогда можно будет снова уснуть.
– Я поговорю с ним в прихожей, – сказала я Шону.
Я почти со спринтерской скоростью сбежала вниз по лестнице. Я знала, что это не Деннис.
– Вы готовы принять звонок от Эв за счет вызываемого абонента?
Я всегда принимала такие звонки.
Эв и Эм были нисколько-не-секретными именами, которыми мы с сестрой звали друг друга. Никому больше – никому – не позволялось звать нас так. Однажды, в начале наших отношений, Шон назвал меня Эм, и я сказала, что убью его, если он еще раз меня так назовет. Думаю, он поверил. И может быть, я именно так бы и сделала.
Мне пришлось выйти из комнаты, чтобы принять звонок от сестры. Шон не знал, что у меня есть сестра. Никто не знал. Никто, кроме матери, если она еще об этом помнит, Бернис и людей, знавших нас в средней школе. Но кому до них какое дело? Мне пришлось избавиться от множества старых фотографий. В то время я еще общалась с матерью, так что отправила фотографии ей с извинением: я много переезжаю и не хотела бы потерять их.
– Привет, Эв, – сказала я.
– Привет, Эм, – сказала она. И мы обе расплакались.
Не помню точно, когда я перестала говорить людям, что у меня есть сестра. Примерно когда переехала в Нью-Йорк. Меня уже тошнило говорить, что у меня есть сестра-близнец. Чужие люди тут же начинали выспрашивать или думали, что знают что-то обо мне. Неужели они не видят, как утомительно отвечать на одни и те же вопросы? Разнояйцевые или идентичные? Одевались одинаково? Вы близки? У вас был тайный язык? Есть что-то странное в том, чтобы быть близнецом?
Это было странно, и это странно до сих пор. Но совсем не так, как я могла – или хотела – объяснить. Иногда, после того как я начала делать вид, что у меня нет сестры, я почти забывала, что она у меня есть. С глаз долой – из сердца вон. Так было проще. Меньше боли, меньше вины, меньше горя, меньше беспокойства.
Никто на работе не знал, что у меня есть сестра-близнец. Когда мы с Шоном в первый раз играли в нашу игру “чье детство было несчастливее?”, он сказал мне, что был единственным ребенком, и я ответила: “Ах, бедняжка! Я тоже!” После этого трудно было бы объяснить, как я могла забыть, что у меня есть сестра. Во всех отношениях проще держать существование Эвелин в тайне. Объявись она у меня дома, меня ждало бы серьезное объяснение. Но этого не случилось. К тому времени моя работа сделала меня экспертом в объяснении необъяснимого: контролировании информации.
