Только он к ним повернуть хотел, взорвалось в воздухе что-то со свистом.
– Полина! – крик его грохот взрыва перекрыл. Граната.
Фаддей скатился по горухе тел. Чей-то сапог по лицу его пришелся, он крови вкус на губах почувствовал.
Вокруг него по земле катались люди в агонии. Полина! Господи, где же Полина? Фаддей спотыкался о тела разорванные, к ней рвался. Где же она, господи?!
…Она лежала навзничь. Глаза широко раскрыты, кричат глаза о боли невыносимой.
И губы дрожат слабо-слабо.
– Полинушка… Полинушка, что же ты наделала… Полинушка, – нежно прошептал Фаддей, ласково поглаживая ее слипшиеся от крови волосы. – Не могли же мы взять с собой девчушку-то.
– Фаддей… прости меня, Фаддей, – стон в ответ, стон виноватый. – Но она… мне так жаль ее…
– Все хорошо… Все хорошо, Полинушка, – прошептал Булгарин, сглатывая комок, злобно его душивший. – Ты… добрая… ты очень добрая у меня, Полинушка…
Она закашлялась, дернулась, пытаясь подняться. А он дрожал всем телом, чувствуя, как льется по рукам ее такая горячая, такая живая кровь.
– Фаддей, я… я умираю, да? – простонала Полина. – Но… но ты не горюй… не смей, слышишь? Я… я бы все равно не смогла… не смогла до дома добраться. Ты… ты же знаешь… сил у меня совсем не осталось… Устала я…
Фаддей отчаянно замотал головой.
– Нет! Нет, Полинушка, не умрешь… не умрешь ты. Мы дальше с тобой отправимся… Я домой тебя отведу, к дядюшке твоему, – прошептал он, зная прекрасно, что говорит неправду, пред богом лукавит.
– Фаддей, – простонала она. – Ворочайся к своим! Слышишь? Ради меня ворочайся, ради меня! И холмик мне… могильный у себя дома на… на погосте насыпь. Ты… ты не забывай меня… И добейся всего, о чем мечтал студиозус геттингемский. Коли добьешься, и я… не до конца умру…
– Я люблю тебя, Полинушка, – слезы застилали глаза, чертовы слезы, из-за них от него ее лицо ускользает!
– Я… тоже… всегда… тебя любила, – улыбнулась Полина. И закрыла глаза.
Фаддей прижал к себе девушку, звать начал испуганно. Поцеловал в отчаянии, так ответа и не услышав. Напрасно. Все напрасно. Все…
Торопливо ножом локон ее волос срезал и в кармане нагрудном спрятал. А большего ему для памяти вечной и не надобно. Надо прочь бежать, коли погибать не хочет. Но хочет ли он жить?
А поднявшись на ноги, закричал от ужаса. Казалось, кошмар пожара московского вновь повторялся. Все кругом полыхало, земля сама горела. Там – мост, там – французы, а за стеной огня – свои, русские. И Фаддей шагнул в огонь. Где-то там, за его спиной, в груде мертвых тел человеческих осталась Полина…
…Весть о том, что Наполеону удалось ускользнуть, произвела большой переполох в главной квартире русской армии. Штабные господа с удовольствием принялись раздувать это событие до размеров огромного вселенского несчастья. Злорадствуя, враги фельдмаршала обвиняли во всем одного его. Но какой смысл имели для него теперь бесцельные споры о том, почему не удалось при Березине захватить Наполеона? Да и стоило ли унижать свое достоинство тем, чтобы отвергать вздорные обвинения, возводимые на него враждебной партией штабных господ и, в первую очередь, английским агентом сэром Робертом Вильсоном, которого приводило в бешенство спокойное, кажущееся безразличным отношение Кутузова к березинской истории.
– Я бы желал, ваша светлость, осведомить мое правительство о причинах несчастья, постигшего нас при березинской переправе, – требовательно, но с истинно дипломатичной вежливостью произнес Вильсон. – Но – увы! – я лишен возможности это сделать, не зная мнения на сей счет вашей светлости…
– А я, батенька, вообще не понимаю, о каком несчастье вы говорите, – невозмутимо отозвался Кутузов. – Мне известно, что при переходе через Березину доблестные русские войска совершенно поразили неприятельскую армию, коя вынуждена далее спасаться бегством…
– Однако при этом общий наш враг и злодей Буонапарте счастливо избежал и гибели, и пленения.
– Ах, вон оно что, батенька вы мой! А я-то, старый дурень, простите великодушно, никак в толк не возьму слов ваших…
– Меня интересуют истинные причины, способствовавшие спасению Буонапарте, – начиная выказывать раздражение, заметил английский агент.
– Да какие же причины? – пожал пухлыми плечами Кутузов. – Мне, признаюсь, и сей вопрос совершенно неясен. Почему же вы полагали, будто мы должны непременно поймать Буонапарте?
– Да потому, ваша светлость, что при Березине представлялся к тому превосходный случай…
– Правильно, батенька, случай! – весело подхватил Кутузов. – Вполне согласен с вами, что иначе и определить невозможно такое дело, как пленение предводителя неприятельской армии… Но не кажется ли вам, милостивый государь мой, что англичане, находясь в близком соседстве с Францией и долгие годы воюя с Буонапартом, имели более, чем мы, случаев к тому, чтоб захватить Корсиканца?
– Я вижу, вы не желаете удостоить меня ответом на прямой вопрос, – выходя из себя окончательно, выпалил Вильсон. – А при таких обстоятельствах мне позволительно думать, что скорейшее спасение всего света от ига Бонапарта, эта благородная цель наших союзных держав, не находит сочувствия у вашей светлости.
– Я могу, сэр, повторить то, что не раз говорил, – с прежним хладнокровием отозвался Кутузов. – Моя цель, как и цель народа русского, видеть свое отечество свободным от какого бы то ни было неприятеля… Что же касается «всего света», – Кутузов передохнул и чуть-чуть усмехнулся, – я не склонен полагать, что англичане, прибегающие к истинно инквизиторским мерам в своих колониях, столь уж пеклись о благоденствии мира сего. Скорей уж предположить другое можно. А посему мне тоже позволительно думать, сэр, что ваша истинная цель несколько отлична от той, коя вами постоянно указывается…
Стрела, пущенная фельдмаршалом, угодила не в бровь, а в глаз. И без того как на иголках сидевший в кресле Вильсон моментально на месте подскочил. Холодные серые глаза его не скрывали озлобления. Мускулы на вечно каменном лице непривычно подергивались. Он еле сдерживался от бешенства.
– Прошу извинить, что осмелился вас побеспокоить, ваша светлость,— сказал он. – Но мне остается теперь обратиться за некоторыми разъяснениями лично к русскому императору…
Кутузов, кряхтя по-стариковски, приподнялся, улыбнулся лучезарно:
– И отлично сделаете, батенька вы мой! Да! Ежели вздумаете проехать в столицу нашу, лошади и достойный эскорт, приличный вашему званию, всегда к вашим услугам, сэр…
…Фаддей шел берегом реки. Берегом, усеянным телами, разорванными снарядами, порубленными русской кавалерией. Кровь, везде кровь. Мир и впрямь сделался кроваво-алым и вряд ли когда от цвета сего отмоется. Бог оказался слишком нервным и нетерпеливым живописцем, не пожелавшим долго и упорно смешивать краски и плюнувшим на картину лишь пурпуром. Лишь кровью.
