Между тем фон Милтиц был явно доволен. Казалось, его уверенность в себе только возросла. С торжествующей улыбкой он кивнул своему слуге, дав знак, чтобы он следовал за ним.
— Прошу прощения, что я повысил на вас голос, Спалатин, — сказал Фридрих, когда секретарь несколько часов спустя пришел к нему туда, где хранились святые мощи. Тем временем уже наступила ночь. Все шумы и шорохи в коридорах, нижних покоях и кабинетах давно смолкли, лишь в некоторых окнах южного крыла тускло мерцали свечи.
— Что вы, ваша светлость… Это целиком моя вина, мне ни в коем случае не следовало разговаривать в таком тоне. По крайней мере в присутствии папского посланника.
Курфюрст презрительно скривил губы.
— Фон Милтиц послан к моему двору вовсе не как папский нунций, — сказал он. — Он прибыл в качестве шпиона!
— Я знал это. — Спалатин не мог скрыть облегчения, которое он испытан. После слов курфюрста ему стало ясно, что он зря волновался. Сладкие речи фон Милтица не ввели курфюрста в заблуждение, он прекрасно понял, что тот намеревался войти к нему в доверие и разведать возможности навязать ему декреты Папы. Но вдруг он вспомнил важную вещь: — Позвольте, а почему же тогда фон Милтиц получил от нас так много денег? — с удивлением спросил он.
— Не тревожьтесь об этом, друг мой. Пусть камергер спокойно заснет в уверенности, что одурачил нас с помощью своего великодушного дара. Завтра рано утром вы сообщите ему, что я не намерен выдавать доктора Лютера!
Фридрих с трудом протиснулся между двух массивных испанских комодов. Позади них на особой подставке стояла шкатулка с папской розой. Он открыл шкатулку и в задумчивости провел пальцем по холодному металлу. Фридрих шумно дышал, словно прикосновение к розе требовало от него концентрации всех сил.
— Когда вы выполните мое поручение, возьмите этот подарок и уберите его подальше с глаз моих, вместе со всеми остальными реликвиями, — слабым голосом сказал Фридрих. — Я хочу, чтобы отныне они хранились в таком месте, где я их никогда больше не смог бы увидеть.
Спалатин ушам своим не верил. Все время, пока он состоял на службе у Фридриха, эта коллекция была его гордостью. Долгие годы он холил, лелеял и умножал ее. А теперь он хочет расстаться с нею! Секретарь был в смятении. Всегда следовавший законам холодного разума и трезвого расчета Спалатин теперь боролся с неодолимым желанием подойти к окну и глянуть в ясную зимнюю ночь, опасаясь, что, как только он дотронется до священных реликвий, небо немедленно заволокут грозовые тучи. Взгляд его упал на недвижную фигуру курфюрста, и все его опасения тут же развеялись как дым. Всегда столь неповоротливый, хмурый Фридрих в падающем на него свете лампы выглядел теперь таким беззаботным, и такая легкость светилась в его глазах, какую Спалатину никогда ранее не приходилось наблюдать. Все следы меланхолии и безучастности будто бы соскользнули с этого лица, словно масло с гладкого камня. Курфюрст с довольным видом сделал несколько шагов, снял с крюка лампу и сказал:
— Доктор Лютер учит, что Священному Писанию надо доверять больше, нежели словам тех людей, которые утаивают его от народа. Ну вот, я внял Лютеру и стал читать послания апостола Павла. Знаете, что я там обнаружил?
Спалатин в замешательстве помотал головой.
— «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое…»[7] — Он помолчал немного, потом добавил: — Я полагаю, в это мрачное помещение не мешало бы добавить немного света, вам не кажется?
— Конечно, ваша светлость, но позвольте все-таки дать вам совет: пожалуйста, не превращайте его в новую молельню во славу этого монаха и его сторонников.
Фридрих рассмеялся от души, даже слезы выступили у него на глазах. Громкий смех его был услышан и в коридоре: два охранника, игравшие у дверей в кости, испуганно подняли головы. Но этот взрыв веселья длился недолго. Курфюрст вновь посерьезнел и в нерешительности посмотрел на своего секретаря.
— Меня немного смущает, что они предположили, будто меня так просто подкупить, — сказал он. — Ну что ж, подождем, посмотрим, кто выйдет победителем в этой борьбе за власть. Святейший Отец, доктор Лютер, Саксония, или… или новый император.
— В ближайшие дни я отправлюсь в университет, чтобы посоветоваться с профессором Карлштадтом и с другими магистрами, — пообещал Спалатин, попытавшись изобразить на своем лице бодрую улыбку, но у него ничего не получилось, ему всегда плохо удавались ободряющие жесты. Он должен был признать, что никогда не умел ободрять своего господина, склонного к меланхолии. Вместе с тем он ясно сознавал, что Фридрих ставит сейчас под удар свое положение как имперского князя. Защищая интересы своего господина, Спалатин считал себя обязанным и далее не выпускать из виду брата Мартинуса, чтобы четко представлять себе, что собирается предпринять монах в ближайшее время.
ГЛАВА 13
Мартин сидел за столом в каморке, примыкавшей к лекционному залу, и писал при скудном свете свечи. Вокруг царила мертвая тишина, время от времени прерываемая лишь ударами колокола. Стол и конторка были завалены десятками писем со всех концов империи. Ему писали студенты, ученые-гуманисты атаковали его комментариями и вопросами, которые требовали ответа.
Он на мгновение оторвался от своих бумаг и напряженно прислушался, затем облегченно вздохнул. Он взглянул на мелко исписанные листки и на кучку сломанных гусиных перьев. Мартен сидел здесь уже очень долго, с раннего вечера, но всякий раз, когда он порывался встать и погасить свечу, ему на ум приходили новые важные мысли, которые непременно нужно было записать. То и дело у него в памяти всплывал допрос у кардинала, и воспоминания его возвращались к спутнику кардинала, тому итальянцу… Как же его звали? Ах да, Джироламо Алеандр. Мартин вздохнул. То, что ему тогда удалось спастись, казалось настоящим чудом. Ведь он ускользнул от них в самый последний момент. Но пережитое в Аугсбурге не заставило его вести себя осторожнее, и в последующие недели в своих посланиях и жарких дискуссиях он продолжал растолковывать свой взгляд на суть христианской веры и жизни во Христе. Он несколько недель провел в Лейпциге и вел там в Плейсенбурге беседы с самыми видными учеными империи. Резкими и обидными были те слова, которые его оппоненты, и прежде всего Майер фон Эк из Ингольштадта, швыряли ему в лицо. Фон Эк упрекал Мартина в том, что тот стал последователем учения еретика Гуса из Богемии, сожженного в Констанце. Закончилось тем, что эти диспуты в Лейпциге прервались. Ни одна из спорящих сторон ни на йоту не отступила от своих позиций.
Ведь во всех этих упреках должен быть какой-то смысл, подумал Мартин и, поддавшись неистовому порыву, ударил кулаком по столу. Как тяжело, оказывается, добиваться того, чтобы истину увидели и признали. И столь же тяжело переносить одиночество, которое влечет за собой эта борьба за истину. Но Господь освободил его от духовного плена вовсе не для того, чтобы он теперь молчал, он должен передать своим братьям и сестрам весть о том, что позволил ему постичь Отец Небесный.
