Теперь мое творение не кашляет и почти окончено. В будущем каким бы случайным тиражом оно ни разлетелось по разным уголкам света, включая один дом в Колчестере, столик на детской площадке в пригороде Тель-Авива, свободное сиденье автомобиля, следующего на Чикомосток, и что угодно — книжную полку, скамейку в парке, мусорный бак — любое место, куда из ее рук перейдет отработавший и с той поры уже не главный экземпляр, несмотря на саму возможность подобного путешествия, один из оттисков рыщущей мысли останется у меня, печатью на сердце, чтобы в нужный момент напоминать о темных лесах, из которых я вышел, отсеча от себя гидру воспоминаний — мечтательную половину личности.
Оставшись без мечты, я не лишился замыслов. Намереваюсь когда-нибудь опубликовать путевые заметки из путешествия в Индию или Иран. Разумеется, для этого нужно сначала туда отправиться, прихватив блокнотик и очки от солнца. Рубаху в цветах куплю на месте. Труд будет посвящен моей музе, которая умеет варить борщ и тоже не любит московскую зиму. Хорошо бы поехать вместе, но тогда вместо наблюдений получится «Дневник страсти с видами из окна». Тут я немного забегаю вперед, но, честно говоря, глядя на Наташины талию и бедра, туго обтянутые тканью блузки и юбки, я чувствую в груди холодок и понимаю, что ходить в мальчиках мне осталось недолго.
Отзвучавшую героиню почитаю, как горную вершину, куда повторное восхождение невозможно — запрещает созданный вокруг нее культ. С удовольствием вспоминаю свою поездку. Вечерний гомон Ташкентской улицы иногда звучит в памяти, дополняя хранимый на полке набор открыток, где есть и Биби-Ханым. Иногда вижу дорогу в Нурабад. Чаще всего уезжаю по ней на лекциях И. А., чей голос неотличим от громыхания «пазика», упрямо верставшего километры в степи.
Извини, почти забыл твое имя, Лол, так же как и обещание однажды вернуться с бутылкой коньяка в издательство на Миусской площади, где я первым из первых заполучил в свои руки суперкнигу. С тех пор понятие «суперкнига» много раз вспыхивало и угасало, а в результате обратилось в полную противоположность себе самому. Похожим образом мне всегда виделась изнанка в переводе одной из строк Джамиля ибн Абдаллаха: «Все женщины тусклы, лишь образ единственный светел». Теперь я читаю, не проваливаясь в пересохшие рвы давно истребленных твердынь.
Сию секунду обнаруживая себя вблизи от последней страницы, я сознаюсь: мне очень жаль, что кончается книга! Если бы ты знала, как жаль! Позади выстраданный псевдофинал и выход из годового круга событий, посвященных тебе одной. Прошло ощущение, что, вымогая у темноты слово, я напрямую обращаюсь к ангелам, а перечитывая написанное, смотрю в запрещенный текст.
Когда Наташа узнает, как долго я воспевал другое имя и облик, мне, возможно, предстоит объяснение с ней. Однако что касается ревности, то тут я, пожалуй, лучше промолчу. Такому малоизученному явлению, так же, как и открытию Лолы, необходимо посвятить отдельную книгу. Чтобы выйти из сложной ситуации, скажу Наташе, будто причина не в Лоле, а во мне самом. Я очень настырный человек и никогда не бросаю начатого дела, даже если оно обладает свойствами больного зуба.
В компании моих друзей наступил кризис позитивизма, требующий пояснения, что лунарь это древний предок фонаря, а не астроном, наблюдающий Море Спокойствия. Вчера Юрий вышел из комнаты и смотрел, как я орудую кисточкой, рисуя на двери номер своего апартамента. «Окся на подготовительное отделение в МГУ поступила, — сказал он. — Ей там общагу дали». — «Так это же прекрасно, Юра», — капая краской ему на ботинок, ответил я. «Прекрасно, только ума не приложу, в какой из двух бастилий нам теперь жить». Ян ходит повсюду с томиком Гумилева. Читатель дал Соне слово, что бросит курить, и мучается, что не может его сдержать. Вот только разлюбезный мой Николай Поваренков исчез, не оставив следа.
В институте прежняя чересполосица гула и тишины. Во время одного из перерывов, еще в начале сентября, я увидел Аллу, девушку, которой собирался звонить в тот далекий ноябрьский день. Неожиданно появившаяся Лола завладела моим воображением, и я про все забыл. Нынче Лола в отставке, а Алла, проходя мимо, всякий раз бросает на меня внимательный быстрый взгляд, видимо стараясь припомнить, откуда ей знакомо мое лицо. А может, повелевает подойти и вновь представиться. «Отрекомендоваться», как сказала бы мадам Грушецкая, в чьем лексиконе немало уместной архаики. Прошло два года, но Алла мало изменилась: тот же вызов во взгляде, те же маленькие ушки, за которые хочется ущипнуть, прежний тон губной помады.
Однажды на большой перемене Алла стояла с подругой около автомата, продающего глазированные пирожки, и вновь поглядывала на меня. В ответ я мысленно водил себя строем, заставляя не обращать на нее внимания. И чем труднее ей давалось деланое равнодушие в мой адрес, тем сильнее я укреплял себя на позиции отказа. «Знай, Алла, что ты принесена в жертву ради восковой Лолы, хотя в исчезновении живой Лолы ты не виновна». Ой! Что это такое? Чьим это поганым голосом я сам с собой неожиданно заговорил? Откуда он ни с того ни с сего взялся, ведь я давным-давно его не слышал, и вот-те здрасьте — рвется изнутри навстречу проталкиваемому в рот бутерброду с сыром. Черта с два — извиняюсь, опять старая привычка называть всех по именам — словом, не позволю сбить себя с панталыку. Я обознался, девушка мне не знакома. О каком сходстве я могу говорить по истечении двадцати пяти месяцев! Сейчас подойду и узнаю ее имя. Наверняка окажется Ольга или Надежда. Ушла, не успел. Это тоже подтверждение моей правоты. Похоже, что с того момента, когда я на бегу выронил принцессину визитку на снег, фатум вообще начал терять ко мне всякий интерес, поэтому никакая она не Алла, и во взгляде ее не столько персональная симпатия, сколько неосознанное любопытство и интерес ко всем новым людям. Я сам был таким на первом курсе, да и сейчас не сильно переменился.
Бестия все-таки наносит мне повторные визиты. Ведет себя довольно скромно и сокрушается, сидя в неосвещенном углу комнаты: «В последнее время все больше чешу». — «Thank God for darkness», — отвечаю я ему.
Сегодня пожаловали иные гости. Все боги финала собрались и шепчут над моей кроватью: «Пора вставать, мы готовы вплести мемориальные ленты в последние строки твоего бессмертного произведения». — «Вы уверены, что оно будет бессмертным?» — недоверчиво спрашиваю я, не открывая глаз. «Поднимайся, — поторапливают они, — ты сам все увидишь!»
«Считаю, что девочка с персиками выглядит намного краше на стене „Розмари“, чем на задворках родной речи», — начинает один из них, пока, балансируя на одной ноге, я одновременно надеваю рубашку и джинсы. «Чай поставить?» — интересуюсь у них.
«Да, друзья, сожалею, но выпить недорогого и хорошего кофе стало решительно негде. Вы слышали, что орел с улицы Горького, ныне она, кажется, Тверская, вернулся обратно на польско-немецкую границу? К счастью, он избежал истребления вместе с безымянным кафе, которое не могло летать, подобно Лапуте, и было закрыто вслед за бывшим по соседству рестораном „Якорь“ — в силу своего названия тем более бескрылым. Ах, чуть не забыл, Антон, — мадам Грушецкая передает тебе свой вулканический привет, других у нее в тот момент не было. Надеюсь, ты помнишь, о ком идет речь».
